Маленькие и злые - [40]

И Горе-Злосчастье оказалось не просто воеводской присказкой.

Ходила по Горнозаводску такая байка. В год разорения города и крепости джунгарами пристала ко граду напасть. Видом девица — несмышленыш, отроковица. Смуглая, худенькая. Ключицы, словно воробьиные косточки, видны в вороте простой расшитой рубахи, руки тонкие, пальцы длинные, корявые, как веточки на больной березке. Где отроковица ни покажется — жди беды: увечья, хвори смертной или еще какого убийства. Откупиться от напасти нельзя. Ни заговорить, ни замолить.

В разные годы случалось по-разному. В иные — явления Злосчастья доводили до бунтов, что стоило воеводства самому Мочанову, основателю Горнозаводской крепости, а в прочие — способствовали массовому бегству рабочего люда с рудников и плавилен. Пустели подгорные слободы, снимались вдруг с насиженного места татары…

— Я, господин поручик, в диавольскую природу Злосчастья не верю, — говорил Федоров. — За то пусть у отца Игнатия голова болит. Кому выгодно, чтобы юг Сибири обезлюдел? Чтобы захирели горные промыслы? Опустела Горнозаводская линия? Человекам. А раз так, значит, татей можно имать, ряженую отроковицу словить и распространителям слухов укорот дать. А на дыбе ухватить следочек, в чью сторону клубок покатится. Ты у нас человек новый, и военный чин и судейский, стало быть, тебе и карты в руки. Да смотри повнимательней, кто и как тебя привечать станет.

Привечали, конечно, не без этого. Намеки делали — и купеческие, и посадские, и приказные. Да все не о том. Алексашка и здесь не торопился, визитов делал много. Помимо охранной службы в карауле завел обычай ночного патруля в слободах: всегда вдруг, неурочно, без ладу.

И снова визиты делал, расспрашивал: о местных обычаях и порядках; о торговых путях и караванах; о количестве руды, богатстве жил, и много ли пудов железа выходит за год; о Злосчастье тоже.

Незаметно повадился бывать к Стрешневу пуще прочих. Купчина оказался немногим старше его самого, а что сед да кривобок — так то зашибло его при последнем разорении Горнозаводска. Понятно, что не купеческий хлеб-соль манили поручика, не тавлеи с шахматами, и даже не рукописные карты и схемы Горнозаводска, Алайского хребта, перевалов и горных долин, караванных троп и тайных перевалов, хотя и это все Алексашка брал себе в науку. Пуще тянуло его к Анне, но о сути этого притяжения Ястремский никак не мог составить ясного понятия.

Молода, телом стройна, худощава. Лицом бела, брови темно-русые вразлет, глаза большие, чистые, ровно небо в них отражается — синее, бездонное. А через мгновение мелькнет в зрачках сполох, тонкая кожа обтянет гладкие скулы, заломится злой усмешкой бровь, дрогнут пухлые губы, а звонкий смех покажется Ястремскому диавольским хохотом, что мерещился ему под Нарвой, когда, качаясь в строю из мертвых и живых, по колено в крови, глох Алексашка от криков, грохота пальбы, визга пролетающих ядер и змеиного шипения гранат…

Моргнет Алексашка, а перед ним снова невинный взгляд, и длинные тени пушистых ресниц ложатся на зарумянившиеся щеки: «Что вы так смотрите, господин поручик? Негоже эдак-то…»

Умна. И знает много. Знает и по-немецки, по-аглицки и по-голландски. И, кажется, прочла все книги, что стоят на полках в библиотеке Стрешнева, а спрашивает обо всем, ровно пятилетняя девочка: об устройстве редутов и флешей; а тяжела ли фузея; а много ль сыпят на полку пороха; а что есть тромблон, как не военная дудка; а правда ли, что в государевом флоте корабли больше иных домов в Горнозаводске, — и никогда о том, на что Алексашка ответить бы не смог.

Глядит смело и прямо, без жеманства, ходит плавно, красиво, и каждое движение выверено, словно в иноземной пляске, а наряды сплошь русские, с долгими рукавами, талией под высокой грудью и глухим — под горло — воротом. В иной раз же мнится, что не плавно ходит — осторожно, как на дурную погоду встает с постели сам Алексашка, дабы раны старые не бередить. Не жеманится — оттого, что незачем, скучно, а глядит не прямо, а жадно, словно желает выпить чужую душу до донышка.

Нет, не встречал таких девиц Ястремский. Повидал много, а таких не встречал. Оттого и возвращался на подворье Стрешнева раз за разом, изобретая поводы и вскармливая пересуды. А купец меж тем занемог сильно, стал с поручиком сиживать недолго, а то и вовсе к гостю не выходил. Крючило его все сильнее, мутнел взгляд, слабела рука и разум… В один из редких вечеров, сидя с гостем над очередной картой, в которой хватало пустых мест, Стрешнев вдруг заговорил о другом:

— Ты, господин поручик, ежели какие имеешь намерения к Анне, говори по чести.

— Имею, — выдохнул Ястремский, и как камень с души упал, словно разрешились ясностию все томления, копившиеся за душой непроглядным туманом.

— Гхм… — сверкнул глазом купец. — Ежели честные, без баловства, то милости просим. Ухожу я, вишь. Недолго мне… А дело купеческое, хозяйство — негоже на девицу оставлять, не тот век, не те порядки. Налетят, растащат, в монастырь постригут. Да и насолил я тут многим, не раз поперек воевод вставал. Вижу, муж ты с разумением, нетороплив, основателен, властью не обделен — а пользоваться ей не спешишь, но и труса не празднуешь; людей умеешь к себе привлечь, да еще и сподвигнуть делать то, что тебе надобно. Полюбился ты мне, господин гарнизонный начальник. Анна! Аннушка!