Маленькие и злые - [38]
Затем начинается чавканье.
*
Анника идет с мамой через лес на пляж — на этот раз посмотреть на тренировку виндсерферов, рассекающих крупные волны залива, держась за ярких и слишком громоздких, по мнению Анники, воздушных змеев. Лесную тропинку пересекает цепочка муравьев, и Анника осторожно переступает через нее, едва не спотыкаясь о сломанную ветку, на которой застрял кусок желтой ткани. Слева от тропинки буквально из ниоткуда вырос огромный муравейник, высокий живой холм, таящий внутри себя загадку. Аннику манит все новое и необычное, поэтому она, не отдавая себе отчета, шагает к муравейнику, готовая на все ради разгадки.
Мама дергает Аннику за руку, уводя за собой, выдвигая неоспоримый аргумент:
— Пойдем, а то опять найдешь какую-нибудь мерзость.
И мама Анники права.
Горе-Злосчастье
Андрей Сенников
В год смерти государя Петра, Великого бомбардира и шкипера, Алексашка Ястремский был пожалован чином фендрика фузелерной роты Преображенского полка и правом на пожизненное дворянство. Через что был обласкан со слезою перед парадным фрунтом светлейшим тезкою, целован в уста и награжден шпагою с золоченым темляком.
И то сказать: кому как не ему?
Долго Ястремский искал случая ухватить капризную даму Фортуну за волосы. От самой Нарвы искал, до Полтавы. В Прутских баталиях и в осаде, в душных песках близ Баку в обеих кампаниях Персидского похода. Ранен был не единожды. Трачен картечью в Полтавской битве, но легко. Турки били штыком. Язвил лицо саблею дикий лезгин. Заматерел в битвах Алексашка, сделался быстроног и жилист, словно сыромятный ремень. Но и седина в усы, голову под париком ровно солью обсыпало, да еще на погоду, бывало, находила застарелая трясучая хворь, что привязалась в бесславном осадном сидении в Молдавии. Шутка ли, двадцать пять годков костлявой карге фиги показывал. От самого указа «О приеме в службу в солдаты из всяких вольных людей».
Что с того, что государь брал в службу пожизненно? Что сто раз мог сгинуть в баталиях Алексашка? Был-то никем, холоп. И кабы не служба, давно надорвался бы тяжкой работой в рудниках али у плавильной печи, а то и лег бы косточками под гати града Петрова, рядом с плененными свеями. А теперь — нет. Дворянин. Офицер. Гвардия!
Как же ему было не кричать «императрицей» Екатерину среди прочих офицеров, понукаемых Меншиковым? Не стоять стражей в тревожной тьме, рассыпающей искры факелов да дробный перестук копыт? Не дышать тягостным, но сладким ожиданием «свершения»?
«Виват!»
Нарождались «гвардейские офицерские вольности»: более не воевать; не знать тягот службы; быть при власти, охранять ее, а то и служить опорой всяких «коллизий».
Но не случилось Ястремскому хлебнуть досыта тех вольностей. Капризная дама Фортуна поманила только да повернулась к новоявленному офицеру и дворянину нагим гузном, дебелым да прыщавым. В сентябре 1727 года светлейший тезка и благодетель Александр Данилович был арестован и сослан в имение Раненбург. Дальше — хуже. Мало было гонителям его, и по прошествии малой толики времени Меншиков, лишенный наград, титулов, имущества, званий, со всеми чадами и домочадцами отправлен навечно в город Березов. Досталось и малым прочим, кто не родством-фамилией, но в дружбе, участии в делах али служением светлейшему замечен был. К кому опальный вельможа был ласков, кого приближал, кого с руки кормил. Многих и многих было велено «пытать до крайности», без всяких попущений. Уж и мало Петропавловской крепости. Устроен новый застенок на Петербургской стороне, по Колотовской улице. Из ста колодников до приговора доживали едва ли два десятка. День и ночь скрипят в допросных листах перья Тайной канцелярии, трещат горящие веники, дыбы скрипят. Вот уж и Апухов, секретарь светлейшего, взят в застенок. А там и сержант гвардии Данила Свешников, что вознамерился делать амуры княжне Долгоруковой, на которую сам юный государь имел благосклонные виды. От страшных пыток сержант испустил дух…
Снова костлявая глядит Ястремскому в очи пустыми глазницами.
Что делать? Бежать?! На Дон, в низовья Волги? Презреть труды ратные, одним разом перечеркнуть дворянство, гвардейские вольности, столичную сутолоку, гульбу и — как знать? — возможность составить выгодную партию с девицею из не шибко заносчивого боярского рода…
— Бежать тебе невместно, — шепчет в кабацкий гомон Ярема Косой, который под Нарвой потерял ногу, но живот сохранил токмо благодаря Алексашке. Нынче же Ярема писарь в Военной коллегии и горький пьяница, но выжига, каких свет не видывал. — Сыщут непременно. Ты вот чего… Не мешкая составляй прошение о переводе из гвардии на службу ротным командиром в Сибирские земли, за Урал. Мол, желаешь послужить России приращением диких земель и установлением там должного порядка защитой от всякого ворога.
— Эк тебя, — бьет Алексашка тяжелой кружкой о стол. — Все одно что бежать.
— Дурак! — увещевает Косой злым шепотом. — За княжнами нынче волочиться себе дороже. Ты меня слушай…
Слушает Ястремский, дергая сивый ус, слушает и диву дается.
Про то, что государь Петр был горазд измышлять разные подати, Алексашка, вестимо, знал. Взимание тех податей требовало мер драконовых, зачем по всей стране и были расквартированы войска, «раскладкой полков на землю». Содержать их надлежало местным жителям. Войска те не токмо жили за счет местности, но и брали себе в заботу по поддержанию порядка много чего: от ловли воров и разбойников до надзора за гражданскими чиновниками. Полковое начальство светских «штафирок» знать не желало и всякие ябеды на офицерские дерзости в ум не принимало.
