Маленькая хня - [51]

Дня три Машка все свободное от работы и Анадыря время осваивала шрифт. Как раз к тому моменту, когда шрифт был почти освоен, буфетчицу посетила муза, вдохновившая ее на создание философско-поэтического произведения под названием

        ОДА ГОВНУ

Говно! Вонючее созданье!

Хочу в стихах тебя воспеть

(однако надо бы успеть,

пока такое есть желанье).

Красиво ль ты?

Боюсь, что нет.

Хотя на ложе унитаза

Тебя, конечно, видно сразу —

Каким бы тусклым ни был свет.

Тебя встречаешь повсеместно.

Хотя бы даже и в лесу —

Идешь, любуясь на росу,

И настроение прелестно,

Но, наклонившись за грибом,

Тебя находишь под кустом.

То ты в подъезде,

То — в лифте, а то —

Короче, ты везде.

Каким ты только ни бываешь:

То вдруг колбаской замираешь,

То круглым катышем лежишь,

То, жижей вязкою скучая,

Подстерегаешь пеший люд —

Идут, тебя не замечая,

А ты, конечно, тут как тут.

Ты по характеру несносно:

То мучаешь людей поносом,

То, атомы свои скрепя,

Наружу лезешь, разодрав

Владельцу задницу до шеи.

Как ты противно, в самом деле!

Все это поняли давно:

Говно — оно и есть говно.

И только я, свой лоб нахмуря

И тиху нежность затая,

Скажу: говно! Тебя люблю я.

С тобой, мы кажется, родня.

Машка выдернула бумагу из-под каретки «Ортекса», прочитала оду и осталась ею очень довольна. Потом вдруг (это был единственный поступок, который она так и не смогла объяснить. Не считать же, в самом деле, за объяснение то, что она потом говорила. А несла она что-то совершенно кретинское, дескать, все хорошие стихотворения кому-то посвящены: про кружку — няне, про любовь — Анне Павловне Керн, так почему же это должно оставаться сиротой) снова заправила лист, прогнала его в начало и напечатала большими буквами:

«ПОСВЯЩАЕТСЯ

КАПИТАНУ Л/К «ВЛАДИВОСТОК»

ПАНЕНКОВУ Л.П.».

А потом, полюбовавшись на красиво, без помарок, отпечатанный листок, встала, оделась и пошла на палубу кормить булкой глупых и крикливых арктических чаек.

СИЛА ИСКУССТВА

К середине июля мы научились бороться с полярным днем, который лез в иллюминаторы, в любое врем суток дразнясь одинаковым солнцем в одной и той же точке неба. Спать нельзя, если не опустить чугунные иллюминаторные заглушки, но жить с задраенными иллюминаторами невозможно, так что мы приноровилась игнорировать солнце так же, как солнце игнорировало нас.

Перед тем, как произошла эта искусствоведческая история, ледокол за ненадобностью отстаивался не то в Уреликах, не то в Сирениках, запомнившихся только тем, что на борту постоянно и во множестве пребывали чукчанки, использовавшие навигационную оказию в целях улучшения породы своего потомства. Экипаж совокуплялся сперва охотно, затем — по инерции, а потом уже с ненавистью, но делать было нечего: чукчанки отказывались уходить с судна. В таких случаях пароходы отгоняют на рейд, но по паковому льду к ним быстро протаптывается довольно широкая тропа.

Было скучно. От нечего делать мы с толстым флегмой-доктором, не принимавшим участия в осеменении Чукотского побережья, занялись судовой библиотекой. У доктора была струбцина скобообразная — совершенно незаменимая вещь в десятимесячном рейсе. С ее помощью мы переплели с ним пару сотен выдернутых из Новых миров и Зарубежных литератур рассказов, повестей и даже романов, показавшихся нам достойными струбцины. Среди изданных нами книг кстати обнаружились «Челюсти», а в самом дальнем углу под стеллажом, откуда мы выгребали пачки журналов — рулон с Джокондами.

— Страхолюдина, прости меня Господи, — сказал док, развернув один плакат, — морда какая желтая.

— И ухмыляется, — поддакнула я.

В кандейке, отведенной под библиотеку, было темновато, и шедевр советской полиграфии выглядел довольно мрачно. Доктор свернул Джоконд обратно в трубу и положил их на стол, заваленный журналами, откуда труба с грохотом скатилась на палубу и развернулась, открыв миру, то есть нам, лимонного цвета руки верхней Моны Лизы.

— Сдохла, — сказал доктор.

В тот же день «Челюсти» пошли по девкам, а Джоконд я самолично вынесла на корму и положила в мусорку, стараясь не смотреть вовнутрь свернутой трубы.

Мало-помалу в вертолетном ангаре стали возобновляться бадминтон с волейболом, а по вечерам — посиделки в дружественных каютах с обязательной «тыщей» под кофе. Жизнь, как говорится, налаживалась. И, несмотря на тропинку с берега, протоптанную к ледоколу, прежнего буйного безумства уже не было. Зато возникло безумство тихое.

Однажды в пять часов десять минут утра, еще толком не проснувшись, протирая на ходу глаза, буфетчица Машка зашла в девчачий туалет, щелкнула выключателем и в полумраке слабенькой лампочки увидела незнакомое женское лицо. Глаза, зависшие метра на полтора выше унитаза, смотрели на Машку с презрительной ненавистью. Даже не сумев с перепугу заорать, она выскочила вон, чуть не зашибив дверью проходившего мимо третьего механика.

— Ты чего? — вытаращился тот, потирая плечо.

— Не знаю. Там что-то... не знаю. Глаза какие-то.

Механик хмыкнул, отодвинул Машку от двери, зашел в туалетный предбанник-умывалку, открыл дверь в гальюн и отпрянул.

— Ёпаный, — сказал он, заглянул еще раз и тут же принялся ржать, тыча пальцем.

Машка осторожно высунулась из-за его плеча. На стене над унитазом висел большой плакат с репродукцией Моны Лизы. В тусклом освещении уборной и непривычном для себя сантехническом антураже она усмехалась не столько таинственно, сколько злобно.