Маленькая фигурка моего отца - [5]

В этом последнем воспоминании светит солнце, а к запаху дегтя примешивается запах травы и одуванчиков. Запах травы и одуванчиков и даже запах дегтя голос отца на пленке называет ароматом. В этом последнем воспоминании веет легкий теплый ветерок, а высокое небо — прозрачное и голубое. Но все же по большей части в первых воспоминаниях моего отца царит зима.

Я сел за стол и принялся за первое из целой стопки писем отцу, так и не отправленных. «Дорогой папа, — писал я, — я и сам не до конца понимаю, чем меня вдруг так заинтересовала история твоей жизни, но, кажется, я напал на след, который меня куда-то выведет, хотя я и сам еще не знаю, куда. “Преследуя другого, ловишь самого себя,” — эту фразу я сформулировал много лет тому назад совсем в другом контексте, но теперь она, по-моему, как нельзя лучше описывает нас с тобой. А ведь я долгое время относился к тебе хуже, чем ты, наверное, думал. Тогда мне бы и в голову не пришло, что в поисках тебя я обретаю себя.

И это несмотря на то, что ты всячески подчеркивал наше сходство: на одной из первых фотографий, где ты меня запечатлел, на мне красуется твоя фуражка с имперским орлом. Пухлый малыш, я с несколько озабоченным видом взираю в объектив, мама в дирндле, национальном платье, на тебе — форма танкиста. Наверное, снимок сделан в Гмюнде, куда нас эвакуировали, когда Вену начали бомбить.

Фуражка с имперским орлом, фуражка со свастикой была для меня одним из главных поводов надолго отдалиться от тебя и постараться забыть историю твоей жизни. Дело даже не в том, что ты ее носил, а в том, как ты ею гордился, даже щеголял ею, а нарукавная повязка с надписью “Фотокорреспондент вермахта” до сих пор висит у тебя в лаборатории, как спортивный трофей, и вот это я не мог ни понять, ни принять. В двадцать лет я отпустил бороду, чтобы не быть похожим на тебя, ведь мама говорила, что рот и подбородок у меня твои. Помню, бабушка увидела меня с пробивающейся щетиной и запричитала: “Господи, вы только поглядите на него, ни дать ни взять польский жид!” Помню, я был очень доволен. Теперь, в тридцать, я борюсь с все усиливающимся выпадением волос, особенно на затылке. Сколько тебя помню, ты всегда прикрывал лысину беретом. Смотрю на свои фотографии, на твои, кладу их рядом, сравниваю, и понимаю: ничего не поделаешь, я действительно на тебя похож.

В моих первых воспоминаниях ты примерно в десять раз старше меня. Сейчас, когда я записываю твою историю, ты старше всего-то в два раза. Если твое время остановится, я могу тебя перегнать. Хочу я того или нет, я неумолимо приближаюсь к тебе. А теперь, в тридцать… Может быть, причина того, что у меня появилась потребность познакомиться с тобой поближе, — этот самый тридцатилетний рубеж. Зачем тогда ты недавно в ресторанчике подчеркнуто напомнил мне о моем возрасте, который и без того меня так нервирует? Если бы ты без обиняков спросил меня, сколько мне лет, я бы возраст себе убавил. “Тебе уже тридцать, взрослый мужчина”.

У меня такое чувство, будто я стою на вершине горы и с легкостью могу окинуть взором все, что впереди и сзади. Это одновременно вселяет восторг и пугает, я и сам не знаю, что об этом думать. Ведь конфликт поколений, в котором я до сих пор однозначно выступал на стороне сыновей, теперь разыгрывается в моей собственной душе. Не верь никому старше тридцати: я стою перед зеркалом и гляжу в свое лицо с растущим недоверием.

“Того, кому исполнилось тридцать, по-прежнему называют молодым”, - писала Ингеборг Бахман. Однако сам он, хотя и не замечает в себе никаких изменений, ощущает некую неуверенность, ему кажется, будто ему уже не пристало считать себя молодым. Возможно, признак этой неуверенности, а значит, этих изменений, — и моя внезапная потребность понять тебя, потребность выяснить причины твоих поступков, которые я не одобряю, но стремлюсь осознать».

Когда пришло время идти в школу, отца перевели из приюта, находившегося, кажется, в Двенадцатом округе Вены, в интернат.

— Об этом интернате, откуда я каждое утро шел в школу и куда каждый день возвращался после полудня, — произносит голос моего отца, — у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Пытаясь припомнить тамошнюю жизнь, я словно прослушиваю пленку, на которой новая запись сделана поверх старой, стертой безвозвратно.

Может быть, этот провал в памяти был вызван травматическим шоком, когда в начале второго класса меня направили в ИОАННЕУМ. Поскольку в первом классе я, согласно строгому суждению господина Альберта Принца, ОБМАНУЛ ОЖИДАНИЯ РОДИТЕЛЕЙ, они поручили меня надзору и попечению католических братьев-наставников. До сих пор не могу взять в толк, по какому праву эти господа величают себя БРАТЬЯМИ-наставниками. В любом случае, с тех пор, как я побывал у них в лапах, слово «братья» мне ненавистно.

Нельзя сказать, что мой отчим, с которым я, кстати, впервые познакомился, только ПРЕДСТАВ перед будущими воспитателями на Апостельгассе, отличался особым католическим рвением. По крайней мере, впоследствии, уже хорошо, даже слишком хорошо, его зная, я ни разу не видел, чтобы он переступал порог церкви или молился. Но как институт, ратующий за незыблемый порядок и твердую власть, церковь явно внушала ему симпатию. К тому же прелат Зайпель,