Маленькая фигурка моего отца - [2]

— Мне нельзя ни капли, — сказал он, — но мне плевать. Хочешь стаканчик?

Он поискал второй стакан на полках, где хранились пленки, но не нашел.

— Ничего, если я налью тебе в свой?

— А что ты хочешь знать, — спросил он, — ты ведь стариком-отцом никогда особо не интересовался.

— Все, что вспомнишь, с самого начала, до… (в последний момент я спохватился и проглотил слова «самого конца») …до сих пор. Жаль, если столько впечатлений пропадет без толку (но этого вслух я не произнес). Ты за свои шестьдесят столько всего повидал, сколько мне в тридцать и не приснится.

Теперь, сидя здесь, записывая, пытаясь записывать историю жизни отца, СВОЮ историю жизни отца, я уже два раза подряд сделал одну и ту же опечатку. «Да вот хочу, — написал я, испортив два чистых листа в пишущей машинке, — чтобы ты поведал мне историю МОЕЙ жизни». Мне кажется, в беседе с ним я не оговорился. Но потом признался ему, что хочу знать, кто ОН, чтобы понять, кто Я.

— …Вот, значит, — повествует голос отца на пленке, — сижу это я, укрывшись в зарослях роз за решеткой Народного сада, ну, той самой, с копьями. Ровно в одиннадцать утра на площадь Балльхаусплац выкатывают пять грузовиков с солдатами австрийской армии. Начальник караула распахивает створки больших ворот резиденции федерального канцлера, пропуская НЕОБХОДИМОЕ КАРАУЛУ ПОДКРЕПЛЕНИЕ. И пять грузовиков совершенно беспрепятственно въезжают во двор государственной резиденции.

В мои задачи входит запечатлеть на фотографии грузовики австрийской армии, распахнутые ворота и ЛЮБЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, БУДЕ ТАКОВЫЕ СЛУЧАТСЯ. В том, что совершается перед объективом моей камеры, я почти не отдавал себе отчета. Внезапно я замечаю, как к зданию приближается непрерывная колонна полиции и армейских частей, я торопливо ЩЕЛКАЮ ЗАТВОРОМ, раз, еще раз, еще, — насколько хватит пленки. А потом, пока не поздно, ныряю в розовые кусты.

Только из газеты я узнал, что караул был разоружен, телефонная станция захвачена, а у кабинета федерального канцлера выставлены часовые. Как мне рассказали позднее, ему надлежало добровольно отречься от власти и сдаться на милость Планетты и его соратников. Однако канцлер Дольфус, видимо, все-таки сумел тайно позвонить из своей резиденции. В неразберихе, вызванной отсутствием у путчистов точного плана действий, Дольфус ПОГИБ…[1] «Нет, мне не это нужно», — соображаю я и беру следующую пленку.

— От Марияхильферштрассе, — произносит голос моего отца, — они проехали до отеля «Империал». Сначала разведывательные бронеавтомобили и мотоциклы, потом эсэсовцы в щегольской униформе, точно на парад собрались. Все как на подбор, высоченные, косая сажень в плечах.

А за ними, тоже в черном, открытом «Мерседесе», — ФЮРЕР, небрежно и вместе с тем щеголевато воздев руку в истинно германском приветствии. Лоб его под козырьком фуражки пересекала строгая вертикальная складка, взор был исполнен решимости и глубокого осознания собственной миссии. А фоном служила начинающаяся на обочине необозримая толпа. Вена распростерлась перед Гитлером.

Но все это, конечно, организовали ФОТОГРАФЫ. Сам ФЮРЕР, в особенности он, играл отведенную ему роль. Когда «мерседес» сворачивал на Ринг, он сделал безукоризненное равнение направо. А ведь справа стояли мы, фотографы…

«Нет, и не эта», — решаю я и вставляю очередную пленку. Надо было их сразу надписывать…

— Фигль пожимает руку Молотову, победоносно демонстрируя «Декларацию о независимости Австрии». А перед дворцом Бельведер пол-Австрии позирует для панорамной фотографии…[2]

…Что за ирония судьбы: об отпрыске еврейского семейства, ученике парикмахера Вальтере ныне внезапно отозвался С ОСОБОЙ ПОХВАЛОЙ ГЛАВА ВОЙСК ПРОПАГАНДЫ. В обзоре пропагандистских материалов от августа сорок третьего года, то есть месяца, когда ты родился, твоего отца без колебаний называют ЛУЧШИМ ВОЕННЫМ ФОТОКОРРЕСПОНДЕНТОМ ГЕРМАНСКОГО вермахта. В Орле и в Золотареве я, несмотря на свои метр пятьдесят два, был величайшим…

Нет. Я нажимаю клавишу «стоп». Нет, это тоже не та.

— Для чего это все, — спрашивает отец, — для книги?

— Да я еще и сам не решил, — говорю я, — пока собираю материал.

— Книга будет обо мне? Неужели это кому-нибудь интересно?

— Любая жизнь по-своему интересна, — отвечаю я.

Отец отпивает глоток.

— Я у тебя прямо как на допросе!

— Жаль, — откликаюсь я. — Жаль, что ты не хочешь.

— А кто тебе сказал, что не хочу? — возражает отец. — Я только должен свыкнуться с этой мыслью.

— История моей жизни, — наконец начал он (я нашел пленку с первой частью его рассказа и пометил ее жирной цифрой один), — история моей жизни такова: сперва представь себе мальчика, который родился перед Первой мировой войной в Вене и воспитывался, а точнее сказать, содержался, в различных детских приютах, учрежденных на шведские и американские пожертвования. Его мать, семья которой происходит из Рыбника, ныне находящегося на территории Польши, издавна несколько преувеличенно гордилась тем, что их папочка-де был старшим лесничим в Пруссии. Еще совсем девочкой она сошлась с парикмахером, чехом по имени то ли Ярослав Хемисш, то ли Ярослав Хеннисш. С этим господином Хемисшем или Хеннисшем она, судя по всему, жила весьма неплохо.