Маленькая фигурка моего отца - [3]

Однако в конце концов ее первый брак распался, якобы по вине супруга, который стал вести ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ. Я так никогда и не узнал, в чем там было дело: принялся ли твой дедушка бегать за юбками или запил, что, по-моему, более вероятно… Только однажды бабушка твоя намекнула, что, мол, брак этот распался из-за ее родни.

Нет, — произносит голос моего отца (запись не совсем чистая, звук заглушается плеском воды: это отец промывает фотографии, и мне приходится перемотать пленку, чтобы вслушаться еще раз), — РОДИТЕЛЯ своего я никогда в жизни не видел. Он исчез в хаосе Первой мировой войны, исчез или скрылся, вряд ли погиб на поле боя, а мне не оставил ничего, кроме фамилии, и эту фамилию я люто ненавидел. «Ну что, молчисшшь, Хемисшш, — шипел на меня, когда вызывал к доске, школьный учитель, тошнотворно склонив голову набок и почти прижав подбородок к шее, — боисшшься осшшибиться?» А другие мальчишки смеялись надо мной и после уроков дразнили, коверкая мою фамилию.

Однако вскоре моя мать, которая во время войны работала сестрой милосердия в военном госпитале, нашла себе там другого муженька. В ту пору, насколько я помню, она была очень маленькой и тоненькой, но хорошенькой, с большими темными глазами и слабым подбородком. Мой отчим, напротив, был неповоротливым, костлявым судетским немцем из Комотау: он начинал как артист оперетты, но его карьере положило конец осколочное ранение. Оно и понятно: с искалеченной правой рукой играть графа Данило в «Веселой вдове» нельзя даже в глубокой провинции.

Так или иначе, маленький, хиленький ребенок от первого брака этому ГОСПОДИНУ АЛЬБЕРТУ ПРИНЦУ как кость в горле. Кроме того, в стране жилищный кризис, и одинокая мать еще до знакомства со вторым супругом помещала мальчика в круглосуточные ясли. Однако господин Альберт Принц ни разу за все эти годы не навестил меня в приюте. Да и мать, с тех пор как снова вышла замуж, стала появляться у меня очень редко.

Жизнь до приютов я почти не помню. Отчетливо вижу только одну сцену: я сижу на коленях у матери, она в платье сестры милосердия, в голубом переднике, в белом чепце, мы играем в «По кочкам, по кочкам, по ровненьким дорожкам…». Я понимаю, что вот сейчас, вот-вот мама скажет: «И в ямку — бух!» Вдруг меня охватывает ужас при мысли, что упаду с маминых колен, и я начинаю реветь.

После того как мы записали первую пленку, отец, которому теперь явно хотелось поговорить по душам, предложил выпить по стаканчику в небольшом ресторане на углу.

— Это мой сын, — представил он меня официантке, в глазах которой, без сомнения, был завсегдатаем, — но, скажите на милость, разве это не моя заслуга?

— Вроде похож, — ответила официантка, — но выше на целую голову.

— Да пустяки, рост — дело десятое! — отмахнулся отец, но в его самоиронии сквозила горечь.

— Глаза у нее вон какие, — сказал он и, едва официантка отвернулась, жестом изобразил пышную грудь. — А бедра-то, бедра весьма недурны. Правда, цвет волос мне совсем не нравится, совершенно. Я люблю рыженьких, мое сердце навсегда отдано рыжим.

Но потом он посерьезнел:

— Что-то мне не по себе. Надо ложиться в больницу. А выйду ли, — Бог весть. Нет, помолчи, послушай. Я и так знаю, что ты скажешь. Но что ж мы будем друг другу очки втирать. Смерти я не боюсь. Во всяком случае, не слишком. Горько только это все так оставлять. Не закончив дела, все запутав, бросив как попало. Ну, неужели тут ляжешь, ручки сложишь и запросто окочуришься? Нет, не выйдет.

Твой брат займет мое место в газете, будет работать в той же лаборатории, что и я, а поскольку нас и зовут одинаково, им даже табличку на двери менять не придется. Но мы же с тобой его знаем как облупленного, если ему взбредет в голову, то он все в один миг бросит, только его и видели. А тогда зачем я все последние годы мучился? С твоей сестрой мама еще натерпится, как же я хотел дочку, но сейчас у нее такой период, вроде не ребенок, но еще и не выросла, все только поперек, никого не слушает, поступает всегда по-своему, из одного упрямства, — я поневоле за нее боюсь. А мама… Ну, ты, наверное, и сам видишь, к чему теперь сводятся наши отношения: она гладит меня по лысине и приговаривает: «Опять наш папочка что-то красивенькое смастерил, ну, и умница».

И все дела. Она меня уже давно не понимает. Что у нее после меня останется? Долги? Горечь?

А ты, — наконец обращается он ко мне, — тебе уже тридцать, взрослый мужчина. В каком-то смысле я тобой горжусь, но, с другой стороны, ты для меня загадка. Мне кажется, ты уже нашел свой путь, он тебе по вкусу. Но ты такой же рисковый канатоходец, как я.

И тут мой отец, считавшийся непревзойденным рассказчиком анекдотов, поведал мне байку о сельском враче, который ночью шел по кладбищу. Вот идет он, значит, и слышит за спиной голос, зовет его кто-то: «Господин доктор!» Он оглядывается, — никого нет, идет себе дальше, и вдруг опять: «Господин доктор!» Тут- то он, значит, и смекнул, что голос доносится из свежей могилы. «Ты кто?» — спрашивает врач. Надпись-то на камне в темноте не видать. А голос из могилы отвечает: «Это я, Ханс Грубер!» А врач ему и говорит: «Успокойся, Грубер, ты уже умер, а я ведь живых лечу… Ты умер, Грубер, чем же мне тебе помочь?» Но Грубер чего-то не успокаивается, а голосит пуще прежнего. «Господин доктор, — кричит, — вы ж меня не оставите! Я ж какой терпеливый пациент был, вы ж мне кажный месяц бюллетень выписывали, ну, пропишите мне одно-единственное средство!» Наконец уговорил, — врач сдался.