Маленькая фигурка моего отца - [45]

А кладбищенская стена, за которой меня кое-как подлатали санитары, намного выше, чем в действительности. И я не лежу за ней, а стою перед ней, и не могу за нее заглянуть. И думаю: я не могу заглянуть за нее, я вообще ничего не вижу. Ведь чертов партизан наконец правильно определил расстояние до цели, и у меня перед глазами только грязь, кровь, боль, раны и смерть… Но потом я замечаю, что, хотя я лишился зрения, я вижу все куда отчетливее, чем раньше. Вижу перед собой кладбищенскую стену и думаю: а что же там, за ней? И хотя стена внушает мне непонятный страх, мне очень хочется это узнать. И тогда я собираюсь с духом и залезаю на нее.

Но, забравшись на стену, я вспоминаю, что не взял с собой камеру! Она, вероятно, до сих пор лежит там, где ее выбило у меня из рук осколком. Спускаюсь, иду ее искать, и надо же, нахожу, целехонькую! Я поднимаю ее, вешаю на шею и перелезаю через стену…

А еще, — говорит отец, — мне иногда снится возвращение. Меня наконец освобождают из плена, и последний отрезок пути я еду в поезде. И хотя сам чуть не падаю от усталости, уступаю место какой-то девушке. Я сажусь у ее ног, и когда поезд трогается, прислоняюсь головой к ее колену. Потом внезапно просыпаюсь, стучат колеса, уже ночь, и я не могу понять, где я. А потом понимаю, что еду в поезде, но куда, — совершенно не взять в толк. И чувствую прикосновение чьих-то рук, это девушка гладит меня по волосам, вижу ее колени… И так сижу до утра, с головой, зажатой у нее между ног…»

— А ты написал в редакцию? — внезапно спрашивает отец, снова вернувшись в реальность.

Сначала мне показалось, что он принимает меня за моего брата, который работал в «Арбайтерцайтунг».

— Это тебе тоже приснилось, — вынесла вердикт мама, но он запротестовал.

— Ты же написал, Петер, ты же напишешь? Ты же напишешь эту заметку, — повторил он, — заметку про меня?

Постепенно я понял, что он имеет в виду книгу. Он перепутал слова «редакция» и «издательство».

— Да, — отвечаю я. — Я написал в издательство. Они напечатают книгу. Я ее скоро закончу.

— Отлично, — произнес отец, — я очень рад. Вот только одно мне не ясно — финал. Чем книга-то закончится?

Я уклончиво ответил:

— Пока сам не знаю.

— Надеюсь, не в больнице?..

— Ну, ты поправляйся, — прервал его я.

Отец склонил голову к плечу и иронически посмотрел на меня.

— Знаешь анекдот про еврея в городском парке?.. Дрозд гадит ему прямо на шляпу. Еврей снимает шляпу, чистит и мрачно спрашивает: «А гоям ты таки поёшь?»

Этой ночью мне приснился сон, будто я кого-то убил, но вот не знаю, кого. Завернул мозг жертвы в носовой платок и стал искать в больничном саду подходящее место, чтобы его похоронить. Потом я испугался, что меня арестуют из-за какой-нибудь мелочи, например, из-за того, что я растоптал огороженную цветочную клумбу. Я опасался, что мне вынесут СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР, хотя снова и снова повторял себе вслух, голосом, доносящимся словно издалека, что смертная казнь ныне отменена.

Проснувшись, я вспомнил фильм, который видел много лет назад. Некий профессор разработал метод пересадки голов, а значит, и мозга пациентов, страдающих неизлечимыми физическими недугами, на тела пациентов, умерших от недугов головного мозга. Его ассистент отделил от тела голову профессора, также обреченного умереть от неизлечимой болезни, подключил к ней всевозможные провода и трубки, но и не подумал завершить трансплантацию. Он поддерживал в голове жизнь, даже наслаждался ее беспомощностью в отрыве от тела и эксплуатировал мощный ум профессора.

Увидев этот сон, я просто не смог писать дальше историю отца. И заняться чем-то другим, чтобы не думать о ней, я тоже был не в состоянии. Я сидел, слушал пленки, содержание которых еще не успел перенести на бумагу, и не находил в себе ни сил, ни мужества засесть за пишущую машинку. Я лишь снова и снова разглядывал фотографии, которые передал мне отец, до того как опять попал в больницу.

Сверху, первыми в стопке, он положил снимки последних лет (федеральный канцлер во время предвыборной поездки, первомайский митинг на Ратушной площади). Далее следовали фотографии времен послевоенного восстановления (заново открытая Опера, реставрация собора Святого Стефана), далее — времен оккупации (смена караула у Врат Героев, «четверо на джипе»).[38] Однако те фотографии, в которые я ребенком так боялся и так мечтал перенестись, лежали в самом низу, составляя самую толстую стопку. В конце концов я обнаружил, что сижу на полу, вокруг — пачки снимков, и старые фотографии я разложил поверх новых.

Одна из них влекла меня, как бездна. На ней был запечатлен кузов грузовика, в нем громоздится в беспорядке всякая военная утварь, от алюминиевых мисок до канистр с водой, а у левой стенки кузова виднеется обгоревший труп со странно прижатыми к груди, словно сведенными судорогой, руками и широко открытым ртом. Разглядывая этот снимок, я впервые за, наверное, пятнадцать лет услышал ту же странную музыку, что и в детстве, постепенно она становилась все громче и громче, одновременно пугающая и притягательная. А когда я прилег на диван передохнуть, мне показалось, что я падаю в глубокий колодец. Потом я внезапно вспомнил об отце, испуганно вскочил и позвонил маме. «Ночью, — сказала она, — его койку вынесли в коридор, ты же знаешь, что это значит». «Да, — отозвался я, — будем надеяться на лучшее», — и только повесив трубку, осознал всю двусмысленность этой фразы. Я почувствовал неприятный привкус во рту и выпил несколько стаканов воды, чтобы от него избавиться.