Маленькая фигурка моего отца - [44]

Однако, мне кажется, дело не в том, кто к кому примкнул из корыстных побуждений, такое пособничество, не важно, кому, если только этим и ограничивается, — не условие, а следствие. Условие — это принципиальная позиция, а в твоем, и может быть, не только твоем случае, эта принципиальная позиция — разновидность позитивизма. Не только в философском, но и в фотографическом смысле, — так, тебе, наверное, будет понятнее. Любой негатив — это, в конечном счете, позитив, сюжетом может стать все, за исключением собственной смерти.

“Жизнь чаще всего завершается смертью, и это дает множеству людей силы терпеть жизнь как можно дольше” — эту фразу я недавно нашел в брошюре “Из школьных сочинений”, и она мне очень понравилась. Такую фразу можно было бы вложить в уста Франца, героя моего текста под названием “Бали”, который я пока забросил. Но, как и все фразы, которые мог бы произнести Франц, она годится и для нас с тобой.

Ведь, может быть, именно собственная смерть — это невидимая цель, которая определяет все наши фотографические и писательские усилия и к которой они все устремлены. Все наши, с одной стороны, героические и абсурдные попытки сохранить и удержать то, что удержать невозможно. А с другой стороны, все попытки забыть, что мы неумолимо приближаемся к данной цели. Если мы превращаем нашу жизнь, стремящуюся к смерти, в цикл фотографий или в рассказ, то можем хотя бы отчасти стать ее зрителями.

“Знаешь, — сказал ты мне, когда я в последний раз был у тебя в больнице, — постепенно я начинаю интересоваться собственной болезнью. За страданиями, уколами, побочным действием препаратов я наблюдаю со все большим интересом. Недавно профессор, который меня обследует, показал мне через гастроскоп мой собственный желудок. Ну и вид, скажу я тебе, — прямо сталактитовая пещера…”

Да, папа, мы с тобой хитрецы, но, мне кажется, из одной только хитрости готовы перехитрить и самих себя. Ведь, приучившись смотреть на мир отстраненно, мы неизбежно утрачиваем непосредственность восприятия. По крайней мере, так обстоит дело со мной, неслучайно я долгое время мысленно сравнивал себя с Гамлетом. И сегодня меня не покидает чувство, что писательство отбирает у меня какую-то часть жизни.

Значит, с одной стороны, эта принципиальная позиция — условие, с другой, вероятно, все-таки следствие. Думаю, большинство людей живут, разделяя эту позицию, большинство ощущает страх, но не для каждого этот страх становится побудительным мотивом. Мне кажется, я нашел несколько причин, почему так произошло с тобой. Но почему это случилось и со мной тоже? Думаю, я должен вынести себя за скобки, изгнать из твоей истории, освободиться от нее, чтобы найти свою собственную».

III. Попытка вырваться из замкнутого круга

1

В следующую субботу, когда я хотел пройти к отцу в палату, меня отвел в сторону обследовавший его врач-профессор, который, видимо, поджидал меня у входа. «Зайдите на минуточку ко мне в кабинет, — сказал он, — мне надо с вами поговорить». Я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки, и почему-то расценил подобную реакцию как неуместную, проходя впереди профессора в его приемную. Однако моя попытка как-то разобраться в этих ощущениях была пресечена на корню.

— У вашего отца, — начал профессор, грубовато кивнув на свободный стул, — ночью снова произошло кровоизлияние. Мы ввели ему в желудок зонд-тампон, но он его вытащил. И сейчас я спрашиваю у вас: он что, хочет отправиться на тот свет? Шансы на выздоровление в его случае невысоки.

Он с вызывающим видом воздел кверху отвергнутый отцовским желудком тампон, весьма напоминавший использованный презерватив.

— Желудок вашего отца реагирует на уплотнение в печени за счет варикозных вен. Варикозные вены берут на себя функцию печени, а когда перестают справляться со своей задачей, лопаются, и тогда ваш отец отхаркивает кровь. Единственное, что мы можем сделать в таких случаях, — остановить кровотечение.

Мы вводим пациенту тампон и раздуваем его в желудке. Но теперь его назад не вернешь, и если раны в желудке сами не зарубцуются, считайте, ваш отец — обречен. Кстати, как он вытащил тампон через пищевод, честно говоря, для меня загадка. Так или иначе, с тех пор, как стали применять этот метод, мы не припомним ничего подобного.

Потом я стоял у постели отца; он лежал с закрытыми глазами, лицо его зловеще пожелтело, на нем обозначились фиолетовые тени. «Спит, — сказала мама и высморкалась, — ему сделали столько уколов, он совершенно измучен». «Как можно вытащить зонд, — произнесла бабушка с оттенком возмущения в голосе, — если тебе его ввел ПРОФЕССОР! Я тридцать лет проработала медсестрой, но о таком и не слыхивала!»

Мне показалось, что отец не спит, а просто притворяется. «Вы видели лабиринт, — спросил он, внезапно открыв глаза, — по которому можно пройти в середину?» — «Какой еще лабиринт?» — удивленно переспросила бабушка, но он только с улыбкой покачал головой. «Со временем, — пробормотал он, — творится что-то странное».

Словно в подтверждение этих слов он снял наручные часы и отвел стрелки назад. «Я все время вижу во сне то местечко в Боснии, ну, то самое, где был бой. Но во сне бой всегда окончен, царит абсолютная тишина, над головой — голубое небо.