Маленькая фигурка моего отца - [40]

— Мой отец при смерти, — сказал я, — я только что из больницы. Он лежит под капельницей, врачи дают ему всего несколько недель.

— Ну, и шуточки у вас, — возмутился репортер, — ваш отец, и под капельницей! Ваш отец, и при смерти! Да вы меня за дурачка принимаете, старину Хениша ни одна холера не возьмет!

— Да, — произносит голос отца на пленке, — Хениша ни одна холера не возьмет, так думали и мои однополчане на русском фронте. Во мне всего метр пятьдесят два, так низко русские пули не летают. Чем дольше мне везло, тем сильнее я верил, что заговорен от пуль и снарядов. С фотоаппаратом в руках и с саркастической шуткой на устах, я и вправду убедился в своей неуязвимости.

Моя самоуверенность дошла до того, что чем безнадежнее становилось положение на фронте, тем чаще я добровольно вызывался идти на задание с настоящими смертниками. Вот, например, послушай, как мы отступали из Орла, обхохочешься. Было это летом сорок третьего, под Курском происходило самое большое танковое сражение Второй мировой. Линия фронта постепенно сдвигалась на юг, русские неумолимо нас оттесняли.

Ну, так вот, согласно приказу, мы должны были уйти из Орла к четвертому августа. И, разумеется, не оставлять русским ничего, что могло бы им пригодиться. Так уж повелось, любая армия мира на нашем месте поступила бы так же. Тут не до церемоний, — говорит отец, — много чего пришлось взорвать.

И тут одного рехнувшегося генерала, его фамилию я называть не буду, осенило: в городе буквально до последнего момента должен оставаться со спецзаданием военный корреспондент. Ему надлежало ждать, пока на подъездах к городу не покажутся первые русские части. И тогда, так сказать, чтобы показать им фигу, поднять флаг вермахта на балконе комендатуры.

Ты спрашиваешь, почему этим потенциальным смертником должен был стать военный корреспондент? А вот почему: глумление над русскими необходимо было запечатлеть на пленке. Нацисты точно были извращенцы, превратили фотографию в фетиш. А потом, я ясно дал понять, что как нельзя лучше подхожу для этой операции.

И вот отец остается в городе и делает цикл снимков «ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ ОРЛА». Кстати, я не уверен, что он согласился на это только из любви к риску. Подозреваю, он был движим и известной сентиментальностью.

Орел. Красивый город. На первых фотографиях цикла царит обманчивый мир. На веревке висят выстиранные рубахи. Яблоня в цвету. Наверное, это июнь, на небе виднеются несколько пухлых облачков. В водах Оки отражаются здания, стоящие на другом берегу.

На следующих снимках: отступающие немецкие части переходят мост. Солдаты совсем юные, кажется, таким море по колено. Настроение хорошее, один даже подмигивает фотографу. «Если повезет, встретимся под Оршей».

На следующих фотографиях: вид города с воздуха. Некоторые здания помечены черными крестами. Штаб войск пропаганды, гарнизон, казарма танковой части, лазарет. А еще кафе с открытой террасой и бани…

Одно здание обозначено как «Дом со львами». Видимо, его фасад украшали каменные львы. Кажется, отец об этом рассказывал. Прекрасные каменные звери с роскошными гривами. В детстве мне было особенно жаль таких львов.

Наконец, фотографии взрывов. Первыми взлетают на воздух мосты. Взорван и театр-варьете. На предпоследнем снимке — разрушенная сценическая декорация.

А вот наконец и флаг вермахта на балконе. Он романтично развевается на ветру, но улица на заднем плане совершенно опустела.

— Разумеется, — говорит отец, — я повесил его заранее, еще до того, как в город вошли русские. О генерале, который дал мне это задание, давно уже не было ни слуху ни духу.

— Глупую веру в удачу, которая мне якобы сопутствует, — произносит голос отца на пленке, — я утратил только на Балканах. Это было осенью сорок третьего, когда Италия вышла из союза с Германией. Ходили слухи, что на итальянские войска и раньше нельзя было положиться. Теперь нам пора было окончательно взять дело в свои руки.

Вот, значит, мое подразделение перевели на Балканы. Поначалу мы были рады убраться из России. Пейзаж здесь был приятнее, погода теплее, а потом, не было советских танков Т-34, которых мы так боялись. Но вскоре от иллюзии, что нам повезло, не осталось и следа.

А еще там, на юге, — произносит голос отца, — изменились мои взгляды на войну. Каким бы странным это ни казалось, в России моя работа, ремесло фоторепортера, несмотря на все сомнения, приносило мне радость. Но на Балканах, под этим голубым небом, на ярком солнце, в котором четче выделяются все очертания, я действительно изменился; может быть, и потому, что в это время родился ты, и я совершенно по-новому стал дорожить жизнью.

«Ты не можешь даже представить себе, — прочитал я в одном из фронтовых писем отца, адресованных из Мостара МАЛЕНЬКОЙ МАМОЧКЕ, — что значит для меня наш ребенок. Он соединил нас навсегда, на всю жизнь. Разглядывая его фотографию, видя его первую улыбку, хотя бы на снимке, я испытываю неописуемое радостное волнение. Где бы мы ни останавливались на постой, я первым делом достаю ваши фотографии и расставляю так, чтобы вы на меня смотрели.

Вскоре после этого письма придет посылка с плюшевым зайкой, я купил его для нашего мальчика на здешнем рынке. “Зайка, — сказал я ему, — ты полетишь в Вену. Тебе придется немного подождать, малютка Петер подрастет и сможет с тобой играть…” О войне я писать тебе не хочу, вы дома, наверное, и не чувствуете, что где-то далеко идет война. Но если возникнет критическая ситуация, непременно отправляйтесь с ребенком куда-нибудь в деревню, обещай мне!»