Маленькая фигурка моего отца - [14]

И вот я прохожу в лабораторию и достаю с полки папку, помеченную надписью «декабрь 1939 — май 1940». Смахнув с нее пыль рукавом, открываю ее и листаю лежащие в ней бумаги. Письма, документы, старые вырезки и афиши, сохраненные на память… Листки пожелтели, первое время я с трудом разбирал отцовский почерк без наклона, который меня несколько раздражал. Справившись с раздражением, я углубляюсь в чтение письма:

«Дорогая Розерль, не знаю, где смогу отослать это письмо, мы едем день и ночь, а куда именно, понятия не имею. Кроме того, даже если бы и знал, не имею права об этом писать, сама понимаешь. Хочу только сказать, что, где бы я ни был, я думаю о тебе. Пожалуйста, прочитай это письмо моей маме, а то я ума не приложу, когда и где я смогу написать следующее. Тащимся мы медленно, невыносимо скучно. Едем уже два дня, и твой Вальтер сейчас тебе бы совсем не понравился, грязный и небритый. На станциях Красный крест, НСНБ[10] и еще какие-то организации раздают суп и чай. Кормят так себе, да и порции маленькие, но, главное, еда горячая. По ночам в нетопленых вагонах холод лютый, спать на жестких полках тоже не радость. По утрам иногда встаю и выглядываю из окна, но чаще всего ничего, кроме серого тумана, не видно. Но где бы мы ни были — я прежде всего солдат, Розерль, и выполняю свой долг. Хотя прощание с тобой далось мне невыносимо тяжело, хотя по вечерам иногда подступают слезы, — фюрер знает, что делает».

— С нацистами я познакомился, — произносит голос моего отца, — вследствие того, что политические убеждения господина Альберта Принца постепенно стали обретать все более отчетливые очертания. В конце концов, к его чину оберофициала власти добавили чин оберштурмбанфюрера. С политическими взглядами отчима дело обстояло так же, как и с фотографией: я в лучшем случае был к ним равнодушен, а в худшем случае ненавидел их, как и его вечное щелканье. И все же я пошел по его стопам, хотя в полной мере лишь после его смерти, — и здесь тоже можно увидеть сходство с моим унаследованным от него фотографическим поприщем.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, я признался отчиму, что хочу стать бойскаутом. В отряд скаутов вступил мой друг, Франц Ферлич, а поскольку других друзей у меня не было, я решил: «Я тоже хочу!» — «А чего это тебя, — произносит отец на пленке грубым голосом, подражая отчиму, — к скаутам понесло?» — «У них такие красивые шляпы, — отвечает он испуганным детским голоском, — хочу вступить в их отряд и тоже носить широкополую шляпу! А еще скауты ходят в походы, сидят на привале у костра и поют песни. Я тоже хочу ходить в походы, сидеть у костра и петь песни». — «Чушь, — откликается грубый голос, — скауты — это масонская организация! Ты вступишь в Немецкий гимнастический союз, они ходят в походы и поют еще лучше, да и шляпы тоже носят!»

На следующее утро господин Альберт Принц записал меня в Немецкий гимнастический союз. И хотя поначалу я этого не осознавал, ведь я всего-навсего не хотел разлучаться с другом, Немецкий гимнастический союз, по существу, стал для меня тем же, что и скаутское движение, если бы я к нему присоединился. А самую важную, просто гигантскую роль сыграла для меня униформа! Я мечтал, словно шапку-невидимку, надеть форму, перестать быть недомерком и недотепой в глазах окружающих и стать кем-то другим.

Впрочем, в широкополой шляпе — а члены Немецкого союза носили фантастические, вроде южноафриканские, шляпы — я был похож на гриб. Но я стремился добиться признания, чтобы сверстники смотрели на меня как на равного среди равных. В школе мне это не удалось. В ШКОЛЕ я всегда был самым маленьким и презираемым всеми.

Еще в Иоаннеуме у меня появилась привычка отшатываться, стоило кому-нибудь рядом со мной сделать резкое движение; дома она только усилилась. Я был ЗАБИТЫМ неудачником, и представь себе — ведь это слово обозначает некий процесс. Одноклассники ощущали мою неуверенность и потому в моем присутствии чувствовали себя неуверенно. А тот, кто вызывает у другого чувство неуверенности в себе, будучи при этом СЛАБЫМ, обречен стать изгоем.

Однажды после уроков одноклассники привязали меня к березе в глухом уголке Клагбаумпарка и исчезли. Я немало помучился, пока меня не освободили прохожие, услышавшие мои отчаянные крики о помощи. В другой раз мальчишки поставили меня к стенке и ОББИЛИ снежками. Они не кидались в меня, а только точно «обвели» мой силуэт на стене, но я все равно чуть было не разревелся.

И тут я, совершенно беспомощный, плюнул в одного из мучителей и заметил, что это помогло, и еще как! С тех пор, стоило мне только заподозрить, что мне кто-то угрожает, как я скатывал язык в трубочку, набирал побольше воздуха в легкие и поражал обидчика в самое чувствительное место. Эта тактика всегда имела успех. Однако, внезапно найдя способ защиты, я обрел и прозвище, которому, как ни терзало оно меня, суждено было сопровождать меня все школьные годы. «ЯДОВИТЫЙ КАРЛИК!» — увертываясь от залпов моей слюны, насмешливо кричали мои обидчики, а поскольку отомстить им иначе, нежели очередным плевком, мне в голову не приходило, прозвище приклеилось ко мне намертво.