Маленькая фигурка моего отца - [11]

— Вообще-то немного странно, — говорит отец, — что я избрал своей профессией, и более того, своим призванием, именно фотографию. Ведь мой первый опыт общения с фотографами и с фотографией был на редкость неудачным.

Я еще совсем маленьким решил, что фотография — это какая-то пытка. Как сейчас помню: сижу я на высоком стульчике, втиснутый в узенькое сиденье, а напротив стоит человек, перед ним страшный трехногий ящичек, он накинул на голову покрывало и только изредка поглядывает из-под него на меня близорукими рыбьими глазками.

— Смотри, — гнусаво говорит он, — сейчас из клетки вылетит птичка!

Но я ему не верю и ударяюсь в слезы. Мама и какая-то тетя одновременно бросаются меня успокаивать и наперебой повторяют, что у дяди из ящика действительно вылетит птичка; на мгновение я затихаю. Но стоило им только попытаться платком утереть мне слезы, как я начинаю реветь с удвоенной силой.

Все растерянно смотрят друг на друга, и тут фотограф тявкает, как маленькая собачка. Я замираю от страха или от удивления, он нажимает на спуск. В результате на фотографии — несчастный малютка с округлившимися от страха глазами, всё в серо-коричневых тонах старинной сепии. На обратной стороне вычурными, с росчерками, буквами выведены данные: «КАРЛ ШУСТЕР, ДИПЛОМИРОВАННЫЙ ХУДОЖНИК И ФОТОГРАФ».

Позднее господин Альберт Принц подарил мне на какой-то праздник «Бокс Тенгор» — такой маленький, примитивный, вроде коробочки, фотоаппарат. Дело в том, что одним из его хобби, для того времени довольно редким, была любительская фотография. В каком-то смысле его можно даже считать пионером. Во время воскресных увеселительных поездок он ставил нас с мамой на фоне дорожных указателей или стволов столетних деревьев, охраняющихся государством, и так фотографировал. Нам надлежало с оптимизмом смотреть в камеру, а спустя две недели демонстрировать свою радость по поводу проявления маленьких, недодержанных фотографий.

Однако хобби господина Альберта Принца нисколько меня не интересовало. Меня раздражало его беспрерывное щелканье. Поэтому, получив в подарок «Бокс Тенгор», я спустя несколько дней отнес его в ломбард. И, разумеется, заметив исчезновение подарка, господин Альберт Принц, как обычно, меня поколотил.

Но с фотографией у меня получилось также, как с плаванием. Дело в том, что опекун поначалу столь же тщетно пытался научить меня плавать. В Клаузенлеопольдсдорфе, куда мы часто выезжали на природу, был пруд. Вот в этот пруд господин Альберт Принц меня и загнал, несмотря на скверную, совсем не летнюю погоду.

— А сейчас, — сказал он, словно мы это делали вместе, — будем закаляться.

— Будем, — говорил он, не снимая одежды и стоя на берегу, пока я мерз в воде, — учиться плавать.

С берега он показал мне, как нужно загребать руками, «раз-два», «раз-два».

— Не выйдешь из воды, пока не проплывешь хотя бы метров пять вольным стилем, — объявил он.

Я стал шустро загребать, то есть махать руками и ползти под водой на коленях. «Раз-два», «раз-два», — вот только из моей уловки ничего не вышло: дно было каменистое. Когда я выбрался на берег, меня выдали разбитые коленки. И я, как обычно, получил взбучку.

Однако через много лет, когда я выпал из яхты во время прогулки по Старому Дунаю, я сразу все вспомнил и поплыл. Примерно так же дело обстояло и с фотографией: однажды, во времена жесточайшей безработицы, я взял в руки старенькую «Лейку» и получил заказ — подготовить цикл фотографий, запечатлеть строительство нового моста Райхсбрюке. Меня, так сказать, бросили в воду и велели барахтаться, вот мне и не оставалось ничего иного, кроме как поплыть. И я, хотя до сих пор и не подозревал, какими талантами обладаю, тотчас понял: вода и фотография — моя стихия.

Однако это случилось уже годы спустя после смерти господина Альберта Принца, а долгое время в моей душе царили разброд и шатание. Впрочем, вокруг тоже царили разброд и шатание, с каждым днем только усугублявшиеся. Когда я пытаюсь вспомнить то время, в моем сознании, словно при фотовспышке, предстают отдельные моментальные снимки, а выстроить эти снимки в точной хронологической последовательности я не могу.

Вот, например, я расчищаю снег где-то на улице Винцайле или разгружаю ящики с фруктами на рынке Нашмаркт, вместе с такими же, как я, перебивающимися случайными заработками людьми в длинных серых халатах. Время от времени я подрабатывал в парикмахерских, так сказать, совершенствовал свои профессиональные навыки, но в эти годы всеобщего оскудения и обнищания народ мало думал о красоте, и потому я обычно сидел без гроша. А мимо маршировали колонны шуцбундовцев, хаймверовцев, штурмовых отрядов Восточной Марки,[7] — всё едино. В ту пору люди вступали в любую партию или организацию, где обещали горячие сосиски, кружку пива или теплую одежду.

После смерти отчима я столкнулся с необходимостью как-то содержать себя и маму, которая много лет занималась только хозяйством и не могла быстро найти работу. Я пару раз сходил на собеседования, получил отказ, и понял, что пока главное — не мозолить матери глаза. И тут меня надоумил приятель, Франц Ферлич, такой же безработный, как и я: можно ведь присутствовать на слушании дел в окружных судах, из зала зевак не выгоняют. «Вот здорово», — подумал я и следующие несколько дней кочевал из одного зала суда в другой.