Маленькая черная ложь - [8]

Удивившись, я опустилась на песок и подползла к ней. Она смотрела на два кремово-желтых предмета в форме идеального овала длиной около четырех дюймов. Гнездо папуанского пингвина.

— Они принадлежат Озмаян. — Похоже, она твердо решила изъясняться хриплым шепотом, несмотря на то что в радиусе полумили никого, кроме нас, не было. — Это могучая драконесса. Она родилась тогда, когда разбилось тысячное сердце, а это значит, очень давно, но память драконов не такая, как у нас.

В восемь лет я уже знала, что папуанские пингвины часто гнездятся среди кочек и что мать не покидает гнездо надолго. И понимала, что мы, наверное, мешаем ей вернуться. Нужно было предложить девочке уйти, но — признаюсь — мне было любопытно послушать о драконах.

— Правда? — Я заговорила таким же хриплым, заговорщическим тоном.

Она подползла ближе и прижалась ко мне всем телом. Это движение было совершенно естественным, как у маленького ребенка.

— Да. Драконы знают всё, что было раньше, что происходит теперь и что случится в будущем.

Да, над этим стоило подумать.

— Наверное, нам нужно уходить. Она может вернуться в любую минуту.

— О, она не вернется. Яйца останутся здесь, пока не родятся и не умрут три луны. Потом черные орлы с сапфировыми глазами унесут их и будут охранять, пока не придет время их высиживать. Этот момент может наступить завтра. Или в следующем тысячелетии.

В том возрасте я уже знала почти сорок видов птиц, гнездившихся на Фолклендских островах, но о черных орлах с сапфировыми глазами слышала впервые. Тем временем поднимался ветер, принося с собой привкус соли, и я стала беспокоиться о самке пингвина. Если ее сильно напугать, она может уйти и оставить гнездо.

— Следующее полнолуние через пять дней. — Я всегда следила за поведением луны, даже в детстве. — До этого времени они не прилетят. Если хочешь, я могу вернуться и проверить.

Она села на корточки и с уважением посмотрела на меня. И я вдруг остро позавидовала этим сияющим синим глазам. Это нечестно, когда у одного человека (у меня) глаза тусклые, как грозовые тучи, а у другого (у Рейчел) — ярко-синие, как океан солнечным утром.

— Мы придем сюда вместе, — объявила она. — Теперь мы лучшие подруги.

Я не представляла, как это будет, и даже не знала, что она здесь делает — остров, на котором мы с ней были, принадлежал моим дяде и тете, — но не возражала против того, чтобы иметь лучшую подругу.

— Ладно.

— Это твой дом? — Она вскочила на ноги и теперь указывала на зеленую крышу дома тети Джейни. Я кивнула. В сущности, так оно и было. Я жила здесь летом, пока родители работали.

— У тебя есть мороженое?

Я снова кивнула. Перед моим приездом тетя Джейни всегда делает запасы.

— Тогда пойдем. — Рейчел схватила меня за руку, и мы побежали — она удивительно быстро бегала — по траве, пересекли загон и оказались во дворе дома.

И всё. С этого дня мы стали лучшими подругами, и такой сильной и страстной потребности в другом человеке, как у нас, я, пожалуй, больше никогда в жизни не испытывала. Мы отличались друг от друга буквально во всем. Она видела мир внутри мира, от которого тянулись бесчисленные нити возможностей, яркие, как радуга. Я видела яйца пингвинов. И все же мы были ближе, чем сестры, потому что сознательно выбрали эту связь между нами; ближе, чем любовники, потому что любовники приходят и уходят, а то, что было у нас, — навсегда. Она была моей второй половинкой. Солнце на скалах рядом с укромным тенистым уголком под деревом. Мажорные ноты в минорных аккордах. В ней было все, что отсутствовало во мне, все те качества, которые я так хотела иметь, разве что в ней они были гораздо лучше, и я это знала. Мы с ней были неразлучны, какое бы расстояние нас ни разделяло. Нас связывало прошлое, настоящее и будущее.

До того дня, когда она убила моих сыновей.

* * *

Уже почти четыре утра. Все это время я писала, думала, просто сидела. Долго. Выключаю компьютер и иду к кровати, где лежит Куини, но тут снаружи доносится какой-то шум.

На этот раз я не могу его игнорировать, не могу сделать вид, что это ветер.

Непонятно, как давно я его слышу. Возможно, уже несколько лет, а возможно, лишь последнюю пару месяцев. Но, так или иначе, уже несколько раз поздним вечером, когда ветер дул в определенном направлении, я слышала какой-то звук, заставлявший думать, что рядом с домом кто-то есть. Мое ухо улавливало движение, не похожее на явления природы, и шарканье, которое могло быть звуком шагов. Несколько раз Куини начинала волноваться и рвалась наружу, но, если я открывала дверь, в нерешительности застывала на пороге. В начале года, когда вечера были темнее, мне иногда — перед тем как задернуть шторы — казалось, что на меня кто-то смотрит из темноты.

На островах не запирают двери, но в какой-то момент я нарушила давнюю традицию, и теперь была этому рада, потому что звук, который доносится снаружи, не оставляет никаких сомнений. Там кто-то есть. Я выхожу из спальни. Куини не просыпается. В моей жизни у нее много ролей, но «сторожевая собака» явно не входит в их число.

Спускаюсь вниз и, не включая света, подхожу к окну.

Территория вокруг моего дома необычна даже по меркам Фолклендских островов. Это памятник, или, если хотите, музей на открытом воздухе, посвященный китобойному промыслу. Гордостью экспозиции, вне всякого сомнения, является череп голубого кита. Почти трехметровый, с раскрытыми челюстями, словно застывшими в момент поглощения пищи, он установлен на лужайке перед домом. Рядом с ним расположился скелет косатки почти в идеальном состоянии. Чуть дальше, у забора, — позвоночник кашалота, пойманного у побережья Южной Георгии. Между ним и домом — косяк дельфиньих скелетов. Бо́льшую часть коллекции собрал мой дед. Оружие тоже принадлежало ему: гарпуны и тросы, массивная гарпунная пушка. Но главную идею музея заложил отец. Он собрал все это вместе, но не для того, чтобы прославить китобойный промысел, а чтобы осудить его. Надпись под гарпунной пушкой гласит: «С 1886 по 1902 г. из этой пушки убили более 20 000 китов». Отец стыдился ущерба, который его предки нанесли морям. И всю свою жизнь пытался его возместить.