Мальчий бунт - [2]

— Браво! Да здравствует свобода!..

Рядом с Севцовым сидел рассчетный конторщик Гаранин. Он поглядел на художника через плечо и легонько отодвинулся. Он тоже очень чутко слушал то, что прочитал разбойный атаман, и по временам надменно улыбался бритыми губами, опустив глаза. Гости переглядывались. Дамы стали вдруг строги лицами и сидели прямо, как куклы на стульях. На всех лицах испуг и смущение. Действие, между тем, шло своим чередом. Атаман вдруг развеселился и закричал:

— Пришла пора. Теперь все сами баре! Довольно слёз и крови с вас собрали, довольно тешились, потешьтесь-ка и вы. Жги! Режь! Топи! Секи да вешай! Не оставлять в живых ни одного. Я с корнем вырву племя дармоедов. О, только б мне добраться до Москвы! Я наводню ее боярской кровью, рекой залью и на весельной лодке подъеду с песней к Красному крыльцу, тогда оно и в самом деле будет красным. Земля вздрогнет и море всколыхнется, и далее свод небесный пошатнется от моего веселья на Москве! Эй, начинай-ка, Фролка, плясовую. Валяй, собака, глотки не жалей…

Мордан сунул подзорную трубку в руку первому гребцу, соскочил с лодки прямо в воду — на блестящий навощенный паркет столовой — и пригласил за собой Танюшку… Гребцы грянули песню:

— «По улице мостовой шла девица за водой»…

Персидская княжна встала против есаула, оправила халатик и махнула платком… Мордан развел руки, ударив по валенку ладонью…

— Эх, валенок, дай огня! — и пошел к Танюшке, вывертывая носки.

Гости рассмеялись. Даже барыни привстали с мест. А в дверях вперед выпятились ребята…

Сплясали. Но опять насупился атаман, сидя в лодке рядом с персидской княжной, и говорит:

— Эх, ты, Волга, матушка-река, приютила ты, не выдала меня, словно мать родная приголубила, наделила вдоволь славной почестью, златом-серебром, богатыми товарами; я ж тебя ничем еще не даривал…

Тут Танюшка встала и приготовилась, оправляя персидский халатик. А грозный атаман сказал:

— Не побрезгай же, родимая, подарочком; на тебе, кормилица, возьми!

Он схватил Танюшку в охапку и толкнул в воду… Танюшка взвизгнула и, упав на паркет, начала грести руками и ногами, изобразив борьбу с бушующей непогодой. Разбойники кричат «ура». Персидская княжна изнемогла, дрыгнула еще раз ногами, повернулась навзничь, закрыла глаза и, сложив на груди руки, сказала:

— Это я утонула!

— Браво, браво! — кричал Севцов под смех гостей и хозяев.

Представление окончилось. Хозяйка одарила разбойников сластями. Мастер Шорин порылся в кошельке и достал оттуда два двугривенных. Хозяйка потихоньку от гостей дернула мужа за рукав и шепнула:

— Довольно двадцати копеек.

— Ну, матушка, это уж не твое дело, — вслух пробурчал Шорин и сунул в руку атамана деньги…

Толкаясь, гурьбой, разбойники пошли в прихожую…

— Сколько дали? — спрашивал торопливо Батан атамана…

— Двугривенный…

— Как двугривенный? Я видел, он два двугривенных вынял…

— Вынял, да жена не велела. Он двугривенный-то в пальцах придержал, да в жилетный карман спрятал…

— Врешь…

— Нет, нет, я тоже видала: спрятал двугривенный, — подтвердила слова Шпрынки Таня.

— Ну, уж ты: видала. Молчала бы. «Это я утонула». Утопленники говорят? Раз ты утонула — молчи…

— Да ведь я думала, они не поймут, что я утонутая. Воды-то ни капельки…

— А ты думай, что в воде лежишь, да помалкивай. А то еще пальцами на ногах шевелила, — ворчал сердито один из разбойников; тут бы всем рыдать, а из-за тебя смех вышел.

— Чего ты, Приклей, придираешься: если у меня валенки худые…

Шайка высыпала на крыльцо.

— Куда теперь пойдем, Шпрынка?

— К Елисовым ребятам, потом в казарму к нашим — в мальчью артель.

— Айда!

Горничная заперла за разбойниками дверь на крюк.

3. Спор

В столовой мастера Шорина, после ухода шайки, поднялся шумный разговор, начались словесные схватки на всех четырех углах стола. У Севцова распустился галстух, и седая прядь волос спадала на глаза, сколько он ее ни встряхивал движеньем головы назад. Ударяя ладонью о стол, художник говорил одушевленно:

— Да, да! Ни кандалами, ни казачьею нагайкой, ни цензурой вам не задушить стремления народа к правде, добру и красоте…

— Павлуша, ты пьян, — заметил механик Горячев, — и это некрасиво…

— Ты, двуногая машина, молчи! Гаранин!

— Я-с, — отозвался, блеснув глазами, сосед художника.

— Ты верный раб морозовский?

— Ну-с!

— Нет, ты скажи: раб ты или нет? Как звал твово отца хозяин?

— Папаша Тимофей Саввича моего тятеньку — вы сами, куманек, знаете — звали Гараней. Тятенька это за ласку почитал.

— Ага! А тебя как Саввы Морозова сын кличет?

— Гаранин-с. Или Владимир Гаврилыч… Чаще Гаранин. Так и в паспорте значится.

— Сына твоего как зовешь?

— Сами, куманек, крестили — знаете — зовут первенца моего Гараней.

— Так и он, значит, будет служить Морозову?

— Почту за честь. Фирма солидная, существует с 1833 года.

— Ну, вот что я тебе скажу: ты и в могилу рабом морозовский ляжешь, а сын твой увидит, да, увидит он народ освобожденный и падение тирана.

Хозяйка бросила на стол чайное полотенце:

— Ах, какие вы рискованные слова говорите, Павел Петрович!

Гаранин наклонил голову в сторону хозяйки.

— Совершенно справедливо изволили заметить, Олимпиада Михайловна: слова рисковые. Но вы на то и обратите внимание: одно дело, когда рисковые слова говорит нам Павел Петрович: он и в академии художеств из-за этих неприятных слов курса не кончил…