Мальчишник - [2]

Промучившись кое-как ночь и совсем разбуженные колючим уральским утренником, мы вдруг не нашли возле себя ни портков, ни рубашек.

Шутница-мама, видать, решила позабавиться над нами. Поднялась спозаранок на чердак, увидела нас такими, без ничего, и упрятала одежонку. Подшутила же она однажды над отцом настолько дерзко, что потом, вспоминая, оба всю жизнь смеялись.

Отец был отчаянным смолокуром — дымил не переставая. Перед едой он загодя сворачивал козью ножку, туго набивал ее ярым самосадом и клал за бровку притолоки, чтобы сразу же из-за стола выйти во двор и потешить душу дымком. Мама ворчала, так и этак отговаривала от табака, но какой мужик внемлет подобным увещеваниям, покуда не клюнет его жареный петух. Тогда она решила воздействовать иными средствами. Во время ужина, усадив отца за стол спиною к двери, сама будто бы по делу выскочила в сени, неслышно выхватив по пути из-за бровки заготовленную цигарку; в сенях она отбавила из нее табаку и вместо него подсыпала охотничьего черного пороху. Вернувшись в избу, незаметно сунула закрутку на прежнее место. Управившись с немудреным ужином, отец целеустремленно вышел из-за стола, похлопал себя по карманам, в одном из которых разговорчиво отозвались спички, нашарил за притолокой козью ножку, сунул в рот и вышел во двор, где прямиком направился в тесовую будочку на одного человека. Предвкушая два удовольствия, устроился над очком и чиркнул спичкой. Перед глазами с электрическим треском взорвалась шаровая молния. Может, и пострашнее что померещилось, ибо в избу он вскочил, путаясь в спущенных до колен штанах, и лицо его выражало не только гнев, но и еще не преодоленный испуг. Ну, а мама, держась рукою за угол печки, чтобы не свалиться от смеха на пол, хохотала на весь дом…

— Мама! — блажным голосом заорал я вниз. — Что за штучки-дрючки такие? Верни нам штаны и рубахи!

— Какие штаны? Какие рубахи? — не понимала и удивлялась мама.

— Сама знаешь какие. Не притворяйся.

Но мама ничего не знала и не притворялась. Куда же в таком случае подевалось бельишко? Свесив через чердачную дверь голову, я глянул вниз, на грядки, и меж лопушистых стеблей табака-самосада углядел нашу пропажу — ворочаясь во сне от холода и запорожских неудобств, знать, сами столкнули.

Проскочить незамеченным через сенки, куда спускалась чердачная лестница, мимо залюбопытствовавшей мамы не удалось. Голые ягодицы вызвали у нее не смех, а негодование, и она успела достать их по разу сыромятным чересседельником, который, вытащив вечером из седелка, я, как на грех, бросил в сенках.

— Ах вы бесстыдники! Басурманы! Еще что выдумали! Мало пальбы-стрельбы — штаны сняли!. Ужо я вам!..

Вот о чем неожиданным вопросом напомнил Максимыч, приготавливаясь ко сну на полу дебаркадера в меншиковском Березове. Не мерещились ли ему литые резиновые бахилы в изголовье снова прекрасным, с изогнутыми луками и хрустящей толстой кожей казацким седлом, тем седлом, в какое на утре нашей жизни преображалось на сквозном чердаке набивающее синяки и шишки рабочее железное седелко?

С Максимычем мы не виделись много лет. Он безвыездно живет в Нижнем Тагиле. Я же немало помотался по белу свету, пока наконец тоже не осел близ отчих мест. Поговорить нам есть о чем, поэтому то и дело слышится вопрос: «А помнишь?»

Помню, помню! Все помню!

Семь классов мы закончили на самой дальней городской окраине в неполной средней школе, вздымавшейся белым двухпалубным кораблем средь серо-зеленых волн бревенчатых изб, обширных пустырей и огородов. Продолжать учение перешли в другую школу, поближе к центру.

Те, кто переходил из школы в школу, должны знать, как тяжело и мучительно дается ребячьей душе привыкание к новым учителям, новым товарищам, настроенным к тому же пристрастно и недоверчиво, даже к пахнущим по-иному коридорам, классам и раздевалкам. Замораживает лютая скованность. Никогда, кажется, не стряхнуть ее.

Посыпались на нас колы и двойки. Заколодило у Максимыча по математике. Как ни бьется, ни потеет, ни одной задачки покорить не может. Устроимся вечером рядышком, раз десять обскажу со всех сторон решение.

— Понял?

Посмотрит на меня блестящими карими глазами, заволоченными сонной пеленой непонимания, и мотнет головой:

— Нет.

Вскоре он не выдержал — ушел из школы. Поработал для навара на разборке гнилой картошки в овощехранилище, а на следующий год неожиданно поступил в горно-металлургический техникум.

— Удивительно! — радовался он, и в его блестящих глазах уже не было сонной пелены. — Как орехи щелкаю задачки. Все схватываю догадкой. Что тогда со мной происходило — в толк не возьму.

Наведываясь на отцовщину из сибирских краев, где мотался по громким стройкам, медвежьим углам и писал в газеты, я непременно заворачивал к другу.

Сначала ходил в сбитую из досок земляную насыпуху, сгоношенную на моих глазах в лютые военные дни его отцом и матерью на необжитом берегу реки Тагил, потом — в ветхую захилившуюся хибару, окошки которой вырастали прямо из земли. Чтобы не разбить лба о притолоку при входе в жилище, надо было низко наклонить голову, а долговязому согнуть еще и ноги в коленях. Но вот уже лет двадцать он живет в светлой, высоко вознесенной над землей квартире, угнездившейся в двух шагах и от драмтеатра, и от кинотеатра, и от многокнижной публичной библиотеки, и от освежающе-раздольного Тагильского пруда, дальние берега которого все еще летом заманчиво зелены, а осенью пестры и огнисты нетронутыми лесами.