Мальчишки с улицы Пала - [46]

— Ладно, — сказал он. — Не веришь, сам увидишь. Они специальный адрес составили, чтобы поднести тебе. Скоро придут с ним. Всем обществом явятся.

Но мальчуган упорствовал:

— Пока не увижу — не поверю!

Бока пожал плечами. «Пускай не верит, так даже лучше, — подумал он. — Сильней обрадуется, когда увидит».

Но этим разговором он невольно взволновал больного. Глубоко обиженный несправедливым отношением к нему «Общества замазки», бедняга сам растравлял свою обиду.

— Знаешь, — сказал он, — они поступили со мной просто гадко!

Бока не стал спорить, боясь взволновать его еще больше. И когда Немечек спросил: «Прав я или нет?»- подтвердил: «Прав, прав».

— А ведь я, — продолжал Немечек и сел, откинувшись на подушку, — а ведь я и за них тоже сражался, как и за всех, чтобы пустырь и для них остался! Я ведь не для себя: все равно мне уж больше его не видать!

Он замолчал, подавленный этой ужасной мыслью, что ему никогда больше не видать пустыря. Он ведь был только ребенок и охотно покинул бы все, все на свете, кроме своего «родного пустыря».

На глазах у него выступили слезы, чего не случалось за все время болезни. Но не слезы печали, а слезы беспомощного гнева на ту непостижимую силу, что не позволяет ему пойти еще раз на улицу Пала, поглядеть на форты, сторожку. В памяти его вдруг ожили лесопилка, каретный сарай, два больших тутовых дерева, с которых он рвал листья для Челе, разводившего дома гусениц шелкопряда. Им нужен тутовый лист; но Челе ведь щеголь, жалеет свой элегантный костюм, боится испачкать или разорвать его, а Немечек — рядовой: ну и полезай, рядовой, на дерево. Вспомнилась ему длинная железная труба, весело попыхивающая в ясное синее небо белоснежными клубочками пара, которые мгновенно тают в воздухе. Почудилось даже знакомое завывание паровой пилы, вгрызающейся в полено.

Щеки его запылали, глаза заблестели.

— Я хочу на пустырь! — воскликнул он. И, не получив ответа, повторил строптивей, требовательней:

— На пустырь хочу! Бока взял его за руку:

— Ты пойдешь на пустырь, но на будущей неделе; поправишься — и пойдешь.

— Нет! — настаивал мальчуган. — Я сейчас хочу! Сию минуту! Оденьте меня, а на голову я надену фуражку улицы Пала.

И, сунув руку под подушку, он с торжествующим видом вытащил оттуда сплющенную, как блин, ало-зеленую фуражку, с которой не расставался ни на минуту.

Фуражка была тотчас водворена на голову.

— Одевайте меня!

— Оденешься, когда поправишься, Эрне, — грустно сказал отец.

Но с малышом невозможно было сладить.

— Я не поправлюсь! — кричал он, напрягая свои больные легкие.

И так как заявлял он это повелительным тоном, никто не возражал ему.

— Я не поправлюсь! Вы меня обманываете, я твердо знаю, что умру! Но умру, где мне хочется! Пустите, я пойду на пустырь!

Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все подбежали к нему, стали уговаривать, успокаивать, объяснять:

— Сейчас нельзя…

— Погода плохая…

— Подожди до будущей недели…

И снова в ход пускалось все то же грустное обещание, которое окружающие повторяли, уже едва осмеливаясь глядеть в его умные глаза:

— Вот поправишься…

Но все вокруг опровергало их слова. Говорили о плохой погоде, а маленький дворик был залит теплым весенним солнцем, в чьих ярких, животворных лучах все возвращалось к жизни, — все, кроме Эрне Немечека. И жар горячей волной захлестнул мальчика. Как безумный, принялся он размахивать руками, лицо его запылало, тонкие ноздри затрепетали, а из уст полилась торжественная речь.

— Пустырь, — восклицал он, — ведь это целое царство! Вам этого не понять, потому что вы никогда не сражались за родину.

В наружную дверь постучали. Госпожа Немечек пошла открыть.

— Это господин Четнеки, — сказала она мужу. — Выйди к нему, пожалуйста.

Портной вышел на кухню. Этот Четнеки был столичный чиновник, который шил у Немечека. Увидев портного, он спросил раздраженно:

— Ну, как мой коричневый двубортный костюм?

Из комнаты между тем доносилась печальная декламация:

— Грянула труба… Пыль взвилась над пустырем… Вперед! Вперед!

— Пожалуйста, сударь, — ответил портной, — если угодно, можете сейчас примерить; только придется просить вас здесь, на кухне… Тысяча извинений… Мальчик у меня тяжело болен… в комнате лежит…

— Вперед! Вперед! — слышался оттуда охрипший голосок. — Все за мной! В атаку! Видите? Вон краснорубашечники! Впереди Фери Ач с серебряным копьем… сейчас я сброшу его прямо в воду!

Господин Четнеки прислушался:

— Что это?

— Кричит, бедненький…

— Но если он болен, так чего же он кричит? Портной пожал плечами:

— Да он и не болен уж… кончается… бредит, сердечный…

И вынес из комнаты сметанный белыми нитками коричневый двубортный пиджак. Из приоткрытой двери послышалось:

— Тише в окопах! Внимание! Идут… Они уже здесь! Горнист, труби!

Больной рупором приложил руку ко рту.

— Трата… трара… тратата! И ты труби! — крикнул он Боке.

Боке тоже пришлось приставить руку ко рту. Они затрубили вместе: к усталому, охрипшему, слабому голоску присоединился другой — здоровый, но звучавший так же печально. Боку душили слезы, но он держался молодцом, крепясь и делая вид, будто ему тоже доставляет удовольствие трубить.

— Очень жаль, — сказал господин Четнеки, раздеваясь для примерки, — но мне сейчас крайне нужен коричневый костюм.