Мальчишки из Нахаловки - [22]

Дедушка Кожин вгляделся в тьму, повернул лодку, скомандовал: «Наддай!» Под дном зашуршал песок.

— Приехали, — объявил дедушка Кожин. — Ну как, Газис, найдешь отсюда свою землянку?

Газис вылез из лодки, осмотрелся, отошел в сторону и, вернувшись, решительно сказал:

— Пошли.

Дедушка Кожин и пассажиры, прихватив ящики, ушли за Газисом. Максим остался в лодке один. Тьма, накрывшая все окрест, стала непроницаемой. Даже звезд на небе не видно. И тишина, сговорившись с темнотой, давила на душу. Ни птичьего гомона, ни шума воды. Только изредка прошуршит, отделившись от родной ветки, лист.

В воображении Максима эти шорохи кажутся чьей-то крадущейся походкой. Может быть, это зверь, а может, злой человек. Он их не видит, а они следят за каждым его движением. В памяти возникают рассказы про остров. Вся Нахаловка знает, что по нему бродит леший и заманивает одиночек в гиблые места. В центре острова в дупле большого дуба живет самая настоящая ведьма, а в омутах водятся русалки. Поймают — защекочут и уволокут за собой.

«Чепуха это все, старухины выдумки, — успокаивает себя Максим, — вон и дедушка Кожин признался, что он эти россказни поддерживал, чтобы лишний народ не попадал на остров». И все-таки ему жутко.

Наконец послышались шаги, и к берегу подошли дедушка Кожин, Газис и их спутники. Из лодки выгрузили остатки багажа.

— Ну, Кузьма Родионыч, большое тебе спасибо. И вам, ребятки, спасибо. Все устроилось хорошо. Я даже не предполагал, что так хорошо. Спасибо. Никите Григорьевичу передай: в субботу жду.

— Ну, молодцы, — обратился к ребятам дедушка Кожин, — теперь не зевай, придется поработать.

На пожарной каланче лесопильного завода пробило два часа, когда лодка пристала к берегу у стана.

* * *

На другой день работа шла своим порядком. К обеду приехал хозяин. Как всегда, подошел к ребятам, принюхался к ухе, но рыбу есть не стал. Сел рядом и дружелюбно заговорил:

— Вот, ребятки, какой грех со мной приключился, чуть богу душу не отдал. Как поел в прошлый раз рыбки у вас, так и схватило живот. Такая резь, такая резь, невтерпеж. А потом понос.

— С чего бы это? — спросил присутствовавший при этом дедушка Кожин.

— Доктор говорит, рыба была не доварена. Так вы уж, ребята, того, варите как следоват, огня не жалейте.

А я по гроб жизни зарекся рыбу есть. Люблю ее, грешник, а все-таки бог с ней.

Максим вгляделся в лицо Соболева. До этого-то старик был тощий, а теперь совсем стал худущий, седая борода висит клочьями, крючковатый нос опустился книзу, а бесцветные глаза совсем как у протухшей рыбы.

— Я вот что пришел к вам, ребятки, — продолжал Соболев. — Донесли мне, что вы были в ночном. Так. За это самое я вам должен уплатить по полтиннику. Оно бы и не за что. Ночное — это приятственное дело, забава. Но уж раз старшой вам пообещал, то я не отказываюсь от его слов. Но…

Соболев поднял вверх палец и сделал многозначительную паузу.

— Ты, Максимка, ночью на Покровское кладбище ходил? — Указующий перст Соболева нацелился на Максима. — Венок на атаманской могиле обрывал? Обрывал! Значит, богохульничал? Бо-го-хуль-ничал! А кто Максимке сопутствовал? Антошка! А кто был с Антошкой? Гринька. Так за что же я вам платить буду? За богохульство? Упаси бог. Вас судить надо — вот что. И вот вам мой сказ. Пока вы не покаетесь батюшке в содеянном грехе, не получите ни копейки. Повелит батюшка — отдам, нет — не обессудьте. Что плохо блюли лошадей, катались, а не кормили их, это уж ладно, я прощаю. А вы, которые не ездили, а пасли лошадей, подходите, получайте.

А в субботу закончилась работа на выгрузке. Максим получил расчет и отправился домой.

И удивительно скучно и длинно потянулись дни. На Сакмару ходить стало неинтересно, потому что еще в июле Илья-пророк[1] подпортил воду, и родители запретили ребятам купаться. Других дел не находилось.

* * *

И тут Максим вспомнил про Котькиного дружка реалиста.

— Ребята, а помните, реалист звал нас в эти, как их, бойскауты. Может, сходим?

Отыскали визитную карточку, которую Гена им дал тогда на Сакмаре, и пошли в город. Карточка привела их на Телеграфную улицу к одноэтажному кирпичному дому. На двери блестящая медная табличка: «Доктор И. И. Воронин». Максим дернул ручку звонка, и тут же дверь открылась. На пороге стояла чистенькая, в белоснежном переднике и с наколкой на голове горничная.

— Вам кого? — спросила она, оглядывая ребят.

— Гену, он сам велел прийти.

Горничная хмыкнула, закрыла дверь и ушла. Ребята собрались тоже уходить, но дверь распахнулась, и появился Гена.

— О, ребята! — обрадовался он. — Пришли, вот хорошо. Заходите.

Друзья перешагнули порог и, войдя в переднюю, заробели. Уж больно неприглядными они показались сами себе среди этой необыкновенной чистоты. Они знали, что стоит им шагнуть, как на зеркальной поверхности половиц отпечатаются следы их пыльных босых ног.

— Ну чего же вы встали? Пойдемте ко мне, — подбодрил ребят Гена.

Прошли коридор и оказались в небольшой комнате.

— Садитесь, — показал Гена на кожаный диван.

Ребята прилепились на краешке дивана и огляделись. Письменный стол на точеных ножках и с замысловатой резьбой на дверцах, на столе книги и электрическая (не керосиновая, а электрическая!) лампа с зеленым абажуром. И даже кресло перед столом. Тщательно заправленная, покрытая белоснежным одеялом кровать. Шкаф с книгами.