Мальчишка с бастиона - [25]
Послышался голос:
- Наша летит!
И в то же мгновение у насыпи взорвалась картечная граната.
Когда скатившиеся с вала матросы подняли головы, они увидели наверху Тимофея.
Бомбардир стоял, широко расставив ноги, глядя в сторону прилетевшего снаряда.
Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.
Его сняли с вала и уложили возле лафета. Колька бешеным движением разорвал на груди отца тельняшку, кто-то попытался промокнуть и забинтовать рану. Тимофей простонал и, не открывая век, что-то прошептал, но слов было не разобрать.
- Батя… батя, я здесь… мы сейчас…
Что-то сжало горло - Колька не мог произнести больше ни слова. И только быстро, быстро растирал холодеющие отцовские руки.
Двое матросов осторожно приподняли Тимофея и перенесли подальше от орудий.
Колька склонился над ним.
- Батя, батя… не молчи!.. - задыхаясь от слёз, проговорил мальчишка, - не молчи, батя!..
Тимофей, всё так же не открывая век, медленно произнёс:
- Ни-кол-ка…
И что-то ещё, совсем невнятное.
- Я, я, Николка, я здесь! - громко, словно не давая бате уснуть, говорил сын, дрожащими пальцами ероша отцовские волосы. Но тот уже почти не шевелил губами.
Когда возвратился матрос, бегавший за водой, Тимофей Пищенко был мёртв. Колька уткнулся в ещё тёплое тело отца, он обхватил его цепкими мальчишескими руками и беззвучно рыдал… …Тимофея Пищенко увозил с батареи на своей скрипучей арбе Федот. Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней отец, не понимал, как может быть, что под ней отец, и боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.
Федот время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, потом так же молча отворачивался и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.
Арба катила вниз по Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону - там было кладбище…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Северная сторона. Один. Город в осаде. У Антонины Саввишны. Встреча с Максимом. Николай Иванович Пирогов. И снова бастион.
Рябые гребни раскатывали по бухте, словно упрямо сопротивляясь движению шлюпок, яликов и гичек. Множество народу переправлялось на Северную и оттуда. Только сейчас, в лодке, Колька припомнил, что ведь сегодня последний день пасхальной недели. Он припомнил, с какой торжественностью зазвонили неделю назад колокола севастопольских церквей. Как за день до начала пасхи на бастионах закипела приборка, стирка, бритьё, - наводился морской корабельный порядок, до настоящего блеска! К празднику готовились так, словно не было никакой войны, никаких бомб и оружейной пальбы. Пришла на батарею Голубоглазка и принесла куличи да цветные яйца от Антонины Саввишны на разговенье.
Лодка врезалась в гальку и застыла. Вынесли на берег носилки, уложили на стоявшую невдалеке телегу, почти такую же, как у Федота. По размокшей крутолобой дороге она покатила вверх к кладбищу. Мальчик шёл рядом.
У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок.
Сюда съехались оставшиеся в городе семьи, когда началась вторая бомбардировка.
Городок этот напоминал цыганский табор, вот только шатры в большинстве своём были из парусов кораблей, затопленных в бухтах. Здесь же и наспех разбитые лавчонки, и незавершённые укрепления этой ещё не познавшей натиска врага части города.
Телега ползла по узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ещё несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной. Лошади привычно тянули к большой наспех сколоченной часовне, стоявшей на вершине северного холма.
Глуше звучала канонада. Мальчик тлел не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс…
Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Даже для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы, и многих хоронили просто так, в братских могилах, но строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам - всё кладбище было разбито на участки.
Носилки с телом отца установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник.
Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневатый чад лампадного масла. Кто-то рядом с Колькой тихо плакал и, словно захлёбываясь, вскрикивал иногда.
Мальчик стоял, плотно сжав губы, и смотрел на отца, как будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно не похож на себя. Чёрные усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. А эти закрытые глаза…
Колька старался не глядеть на них - он боялся… И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу?
Ведь все вокруг плачут…» Но слёзы замёрзли в груди, хотя резковатый апрельский ветерок пытался раскрыть сомкнутые губы, смежённые ресницы. …Отца похоронили за часовней, выше её, почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты. Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда, как на ладони, был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы Городской части.
