Мальчики пастушки - [5]

Между тем гроза разражалась все сильнее. Налетали резкие порывы ветра, таинственно шелестела трава. Закапал редкими, крупными каплями дождь, и потом как-то сразу ударил ливень. Земля быстро покрылась водой, а по низине, где спали ребята, стремительно побежал широкий поток.

Ребята спросонья вскрикивали, поднимались, как полоумные, и опять тыкались в воду. Серега бросился к ним с криком: „Вставай ребята, половодье“. И маленьких, которые еще никак не могли опомниться, перетаскивал с войлочными постелями куда повыше.

Ливень все усиливался, молнии резали небо по всем направлениям, удары грома, то гулкие, — точно они пробивали земную кору, — то раскатистые, гремели не переставая. Казалось, разрывалось небо, раскалывалась на части земля.

Промокшие насквозь, дрожавшие и от холода и от страха ребята подняли плач и, кутаясь в зипуны и прикрываясь епанчами, тесно жались друг к другу. Растерявшийся Серега метался то к ним, боясь, как бы кого не смыло потоком или не унесло одежду, то к лошадям, и не знал, что ему делать. Было очевидно, что оставаться в ночном нет ни смысла, ни возможности: трава на пару вся прибилась и смешалась с грязью, в земле вязли ноги по щиколку и ложиться в эту расхлябанную жижу было никак невозможно. Но и домой ехать тоже было нельзя: порывы ливня чуть не валили с ног даже самого Серегу, а где уж тут собираться ребятам… Надо переждать.

Серегу раза три больно ударило по лицу крупными льдышками града, но он о себе не думал. Он всматривался в лошадей, когда их освещало молнией, и озабоченно говорил:

— Жеребят бы не захлестало.

Серега прикрыл подолом армяка голову, присел на цыпочки и стал покорно ждать, когда утихнет ливень. Он знал, что такие сильные дожди надолго не затягиваются.

Когда туча посвалила, и дождь начал ослабевать, ребята стали торопливо собираться домой. Они повили лошадей, распутывали их, клали на них епанчи и карабкались на спины. Сразу почувствовалась жизнь: все суетились, кричали, оглашая тьму звонкими голосами, ругали бестолковых лошадей, которые никак не хотели понять, чего от них требуют, окликали сосунков.

Те, которые побольше и посильнее, справлялись скоро, бодро покрикивая: „Но, ты, шальная… ногу дай“. А у маленьких дело клеилось плохо. Промокшие, полусонные, они с трудом выдирали вязнувшие лапти, к которым приставали большие пласты липкой, тягучей грязи, плохо справлялись с лошадьми, еле доставая их головы, чтобы надеть обрати, и плаксиво просили о помощи старших.

Сам Серега сел верхом последним. Он ловил кому неподдающихся лошадей, кого верхом подсаживал, кому подгонял отбившегося жеребенка, а когда все справились и уселись, он выехал наперед и скомандовал:

— Ну, пошел!..

Продрогшие лошади, предвкушая отдых в теплых хлевах, пошли крупным шагом, хлюпая копытами по грязи и разбрасывая брызги.

Дождь перестал. Молния, сверкавшая далеко по ту сторону большой дороги, широко раскрывая небо, представляла красивое, величественное зрелище, гром рокотал тоже далеко и сдержанно, на низинах стояли целые озера воды, по канавам бурлили ручьи, в воздухе, после продолжительной засухи, чувствовалось какое-то пьяняющее благоухание, и ребята повеселели. Они уже смеялись, трунили друг над другом и перебрасывались остротами.

Рослый, сильный, спокойно ехавший передом в мокром армяке и с дубинкой на плече, Серега походил на предводителя каких-то старинных удальцов, возвращавшихся из трудного набега; когда они подъехали к околице, он обернулся назад и весело крикнул:

— А ну-ка, молодчики, въедем в слободу с песнями. Микишка, где ты? Выезжай суды.

Высокий, белокурый четырнадцатилетний Микишка, с живыми голубыми глазами и вздернутым носом, отдал товарищу лошадь, которую вел в поводу, и выехал наперед.

Еще недавно Микишка совсем было раскис и горько плакал, никак не справясь со строптивой вороной кобылой, но теперь он чувствовал себя героем и, оглянувшись на ребят, как-бы говоря: „а ну-ка, подхватывайте“, звонко запел чистым серебристым альтом:

Голова ль моя, головушка,

Голова ль моя ты гульливая…

И как только звонкий голос Микитки прокатился по безмолвной темноте, ребята дружно подхватили:

Ты гульливая, баловливая,

Гулять хочется, гулять воли нет,—

Ай да люли, люли, гулять воли нет…

Туча на востоке бледнела и рвалась на клочья. Сквозь нее уже чуть заметно брезжила зорька. Мокрые, продрогшие и невыспавшиеся ребята позабыли все страхи и невзгоды, испытанные в грозу и ливень в поле, и с песнями, свистом и хлопаньем самодельными пеньковыми арапниками въезжали в сонную улицу, точно с веселого праздника, и ввозили с собой что-то свежее, бодрое и жизнерадостное.

Из калиток выходили босые, взлохмоченные мужики, брали у ребят лошадей и участливо спрашивали:

— Ну, как… прохватило?

Досталось!

Скоро улица опустела и опять стало тихо, а на востоке загоралась румяная зорька, обещая тихий ведряный день.

С табуном

Филька проснулся необыкновенно рано, как ни разу не просыпался за все это время. Было еще совсем темно, а уж он стоял на ногах и, протирая заспанные глаза, смотрел на север, где верстах в десяти находилось родное село.

Ночь была звездная и свежая. Под утро даже слегка подморозило. Епанчи, армяки и кафтаны, в которых, завернувшись, спали ребята, покрылись белым инеем, и на лугу блестел под мерцанием звезд морозный осадок. Воздух был чистый и звонкий, и, когда фыркали лошади или ржали сосуны, отыскивая маток, по всей долине стлалось эхо.