Мальчики пастушки - [8]

Васька покраснел от злости, лицо сделалось свирепым, глаза налились кровью, а ребята всякий раз, когда опускался жгут на его спину, хохотали и сопровождали его общим возгласом:

— У, ух!

Иногда Васька останавливался и с хищностью волка озирался кругом. Ребята все, как один, делали вид, что жгут находится у них и все как-будто готовились ударить. Васька не верил им, скрипел зубами и рычал.

— Ну, подождите, попадетесь мне — натешусь.

— Да уж это как есть, — смеялся Семка.

Однако никто из них не попадался, а он все получал и получал удар за ударом.

Белая холщевая рубаха Васьки была вся испещрена серыми полосами, и вся спина его горела от жгучей боли. Но самолюбие не позволяло ему бросить игру и сойти с круга. Он привык смотреть на младших товарищей свысока и даже говорил с ними как — то снисходительно; ему неудобно было признать себя побежденным ими — засмеют. Васька злился, напрягал все силы, чтобы отнять жгут и самому вдоволь натешиться на их спинах. Но удары сыпались и сыпались на него, а мальчишки все выкрикивали всем хором:

— У, ух!

Иногда кто — нибудь смеялся и говорил:

— Эй, Васька, смотри, смотри: Митька влепить хочет.

Васька машинально оглядывался на Митьку, а Федька сзади лупит жгутом.

Наконец Васька не выдержал: плюнул со злости и вышел из круга.

— Ну вас к лешему и с игрой — то с вашей. Нешто с вами можно водить без жеребья? Ишь какие несмыслята, подумаешь…

— А — а! труса спраздновал, а я, я!..

— Сбрендил!

— Ну и спина же у тебя, Васюха, золото. По ней еще бы разов двести можно вытянуть, — острил Семка.

— Убирайся…

Васька насупился и сел расписывать валек. Его примеру последовали и другие. Фомка взялся за плеть, привязав для удобства один конец к лаптю; Николка прилаживал друг к другу деревянные брусочки, долбил на них дыры концом ножика, собирал и разбирал какие-то рамки, и весь погрузился в работу, не замечая, что делается вокруг. Петрушка Крынкин, глазастый малый лет шестнадцати, с большим неуклюжим носом и рыжими волосами, чинил разбившийся лапоть и добродушно ворчал:

— И с чего растрепался, идол; диво, а то бы носил еще долго.

А Семка развалился на армяке и рассказывал сидевшим вокруг него товарищам:

— В некотором царстве, в некотором государстве, сидел царь на царстве, король на королевстве, на ровном месте, как на бороне…

Семка умел рассказывать хорошие сказки, которым научился от деда. Иногда вечерами его до полуночи заслушивались ребята, но теперь он корчил смешные рожи и произносил слова с таким юмором, что слушатели покатывались со смеху.

Фомка обернул вокруг лаптя подлинневшую плеть и затянул, проворно перебирая в руках тонкие веревочки:

Светил месяц над рекою,

Был спокойный ветерок…

Фомке подтянули другие ребята, но песня не клеилась. Пели как — то вяло, безжизненно, хотя могли петь и лучше.

Семка оборвал смешные рассказы, встал и обдернул кафтан.

Его комическая круглая мордочка стала серьезной, глаза засветились, и весь он точно переродился.

Фомка допел до конца песню и остановился, углубляясь в работу. Ребята повторили последние слова и тоже смолкли, рассеянно блуждая глазами по степи. Семка окинул товарищей таким взглядом, точно хотел сказать: "А ну-ка, братцы, споем теперь как следует", и затянул чистым звонким голосом:

Липа вековая над рекой шумит,

Песня удалая вдалеке звучит..

Семка до страсти любил пение и считался самым лучшим певцом среди товарищей. У него и голос всех сильней и чище, а главное — складу больше.

Его даже учитель в школе, Иван Петрович Уткин, так и звал "соловушкой".

— Ну-ка, соловушка, спой что-нибудь хорошенькое один, — скажет он, бывало, после урока пения, настраивая скрипку, и когда Семка пел, в классе никто не смел и пошевельнуться. Все сидели точно зачарованные.

Голос Семки, как прозрачная струя фонтана, рвался в высь и сливался с голубым сиянием, в воображении вставали живые образы: виделась и река с крутым берегом, и одиноко стоящая зеленая липа, и удалой добрый молодец, которому ничто нипочем, и для которого жизнь — сплошной разгул и молодечество.

Ребята окружили Семку тесным кольцом и дружно подхватили, как только он допел последнюю ноту:

Песня удалая вдалеке звучит…

Семка переводил дух, закрывал глаза и опять заливался.

Луг покрыт туманом, словно пеленой,

Слышен за курганом звон сторожевой.

А ребята подхватывали:

Этот звон унылый, звон прошедших дней,

Пробудил, что было, в памяти моей.

Нежные детские голоса слились в один общий хор и наполнили собою немую тишину. Казалось, слушала мальчиков вся окружающая ширь безмолвная, а далеко за рекою эхо ловило последние звуки и еще нежнее повторяло:

…в памяти моей…

Семка вдохновлялся все больше и больше, глаза сильней загорались, хотел вложить в песню всю свою душу:

Над твоей могилой соловей поет…

с безнадежной тоскою выговаривал трагические слова Семка, печально качнув головою:

Скоро и твой милый сладким сном уснет…

Песня допета. Замерли последние звуки ее в немом пространстве.

Семка стоял весь, как-то опустившийся, точно расслабленный, рассеянно смотрел в даль, но на лице его блуждала довольная улыбка. Он весь вылился в этой песне, опустел и совсем не походил на того живого и подвижного мальчика, с насмешкой на бойком лице и с острым языком. Товарищи стояли тоже молча, ожидая, не запоет ли Семка еще что-нибудь.