Мальчики Берджессы - [36]

У Бёрджессов – и особенно у братьев – было принято каждый год посещать городские праздники. Вместе с ними Пэм ходила на парады по случаю «Дня Мокси», когда по улицам шествовала пестрая толпа. Люди обязательно надевали что-нибудь ярко-оранжевое в честь напитка, ставшего символом штата Мэн, а на церкви Святого Иосифа красовался плакат «Господь наш Иисус, ”Мокси” – наш любимый вкус». При этом «Мокси» был таким горьким, что Пэм его в рот взять не могла, а из Бёрджессов его соглашалась пить только Барбара. Они аплодировали, когда по улицам катились разукрашенные платформы и гордо ехала красотка «Мисс Мокси». Чаще всего о девушках, удостоившихся этого титула, через несколько лет писали на страницах криминальной хроники – кого-то избивал муж, кого-то грабили наркоманы, кто-то попадался на мелком преступлении. Но когда наступал «День Мокси» и местная королева красоты триумфально ехала по Ширли-Фоллз, махала всем рукой, а обвивавшая ее лента трепетала на ветру, мальчики Бёрджессы провожали ее аплодисментами, даже Джим хлопал в ладоши со всей серьезностью, а Сьюзан лишь поводила плечом, потому что мать запрещала ей участвовать в таких конкурсах.

В июле проходил франко-американский фестиваль. Боб его обожал, Пэм тоже. Четыре вечера подряд в парке шли концерты, и канадские старушки вместе со своими работягами-мужьями приплясывали под громкую музыку ансамбля C’est si Bon. Барбара туда никогда не ходила, она не общалась с канадскими французами, работавшими на одной фабрике с ее покойным мужем, и ее не влекли ни танцы, ни музыка, ни шумное веселье. Зато остальные Бёрджессы этот фестиваль не пропускали. С Джимом рабочие всегда хотели обсудить забастовки и вопросы профсоюзов, так что за вечер он успевал поговорить со многими. Пэм и сейчас помнила, как он, склонив голову, слушал людей и похлопывал их по плечу. Уже тогда он вел себя как политик, которым собирался стать.

С выбором лака Пэм ошиблась. На ногтях он смотрелся не так, как в пузырьке. Да и разве уместен осенью цвет спелой дыни? Кореянка подняла на нее глаза, застыв с маленькой кисточкой над пальцем ноги.

– Все хорошо, – сказала Пэм. – Спасибо.

Она глядела, как ее ногти приобретают жуткий («французский») цвет, и думала о том, что уже двадцать лет, как Барбары Бёрджесс не стало. Она не увидела, что Джим ее теперь знаменит, Боб разведен и бездетен, у Сьюзан родился придурковатый ребенок и ушел муж. А Пэм вот сидит с оранжевыми ногтями в городе, в котором Барбара была лишь однажды, когда Джим работал в окружной прокуратуре Манхэттена. И как же этот город ей тогда не понравился!.. Пэм шевелила губами, вспоминая. Они с Бобби уже переехали сюда, и Барбара боялась нос высунуть из их квартиры. Пэм развлекала ее, потешаясь над Хелен, которая недавно вышла за Джима и лезла из кожи вон, чтобы понравиться свекрови, – предлагала сводить ее в музей искусств «Метрополитен», на дневной спектакль на Бродвее, в чудесное кафе в Гринвич-Виллидж.

– Не понимаю, чем она его взяла! – шепотом говорила Барбара, лежа на кровати и рассматривая висящий над головой вентилятор.

– Тем, что она нормальная. – Пэм лежала рядом с ней, тоже уставившись в потолок.

– Это она-то нормальная?

– Ну, нормальная для Коннектикута.

– То есть в Коннектикуте это нормально – ходить в белых мокасинах?

– Они бежевые.

В следующем году Джим с Хелен переехали в Мэн, и Барбара к ней привыкла. Они поселились в часе езды от Портленда, так что все было не так уж плохо. Джим работал помощником генерального прокурора штата по уголовным делам. Он быстро приобрел репутацию человека жесткого и порядочного и прекрасно умел общаться с журналистами. Родным он прямо заявлял, что намерен податься в политику. Баллотироваться в законодательное собрание штата, занять пост генерального прокурора, потом стать губернатором. Все считали, что ему это по силам.

Прошло три года, и Барбара захворала. Болезнь сделала ее сентиментальной. Она говорила Сьюзан: «Ты всегда была мне хорошей дочерью. Вы все у меня хорошие дети». Сьюзан тихо плакала неделями напролет. Джим заходил в палату и выходил, не поднимая глаз. Боб был совершенно ошарашен, и лицо у него часто делалось как у маленького ребенка. От этих воспоминаний Пэм пришлось достать платок. И самое поразительное: через месяц после смерти Барбары Джим с Хелен и новорожденным ребенком переехали в роскошный дом в Западном Хартфорде. Джим заявил Бобу, что ноги его больше не будет в Мэне.

– Спасибо. – Пэм заметила, что кореянка выжидающе смотрит на нее, протягивая салфетку. – Большое спасибо.

Быстро кивнув, кореянка проложила кусок салфетки между пальцами Пэм, чтобы не смазался лак.

* * *

В Парк-Слоуп с деревьев нападало так много листьев, что дети играли в шуршащих кучах, хватали целые охапки и подбрасывали в воздух. Матери наблюдали за ними с бесконечным терпением. А вот Хелен Бёрджесс все раздражало. Она нервничала, когда люди на улице вдруг останавливались или шли не пойми как и ей из-за них приходилось нарушать ритм собственного шага. Сама от себя не ожидая, она сердито вздыхала, если очередь в банке была слишком длинной, и говорила соседям: «Ну почему у них работает так мало операционистов?» В супермаркете она стояла в очереди в экспресс-кассу, считала покупки в тележке впереди стоявшего человека и еле сдерживалась, чтобы не сказать: «У вас четырнадцать товаров, а тут написано до десяти!» Ей самой не нравилось быть такой нервной, Хелен всегда думала, что она выше подобных мелочей. Стараясь понять, когда же она стала раздражительной, Хелен вспомнила: в день, когда они вернулись с Сент-Китса, она разбирала вещи в одиночестве, вдруг схватила черную балетку и швырнула ее через всю комнату. «Чтоб вас!» – воскликнула она, взяла белую льняную блузу и едва не разорвала пополам. Хелен села на кровать и заплакала, потому что совсем не хотела быть человеком, который швыряется туфлями и кого-то за глаза ругает. Она считала, что злиться вообще недостойно, и учила детей не держать ни на кого зла и не ложиться спать не помирившись. Она почти не замечала, что Джим то и дело бывает зол, отчасти потому, что его гнев редко был направлен на нее, отчасти потому, что это была ее задача – успокоить мужа, и она справлялась весьма успешно. Но приступ гнева тогда, в отеле, выбил ее из равновесия. Хелен вдруг осознала, на кого именно ругалась, разбирая чемодан, – на Сьюзан и на ее чокнутого сына. И еще на Бобби. Они украли у нее отпуск. Они украли у нее время близости с мужем. Момент, когда Джим показался ей таким отталкивающим, никак не хотел стираться из памяти. И в то же время Хелен боялась, что и она в его глазах выглядит непривлекательно. Эти мысли ее удручали. Она чувствовала себя старой. И сварливой. Это было несправедливо, потому что на самом деле она не такая! В глубине души Хелен понимала, что счастливый брак возможен только тогда, когда пара счастлива в постели. Это как будто маленький секрет, который знают лишь двое. И хотя она никогда бы в этом не призналась, прочитанное в той книге – про домработницу, которая находила всякие зажимы для сосков и прочие подобные вещи, – не давало ей покоя. Им с Джимом всегда хватало друг друга, они не нуждались ни в каких приспособлениях. По крайней мере, Хелен раньше так думала. Но кто знает, как принято у других людей? Много лет назад, еще в Западном Хартфорде, она водила своих девочек в детский сад, и туда же приводил дочек один мужчина. Иногда он поглядывал на Хелен, и взгляд у него был такой мрачный, жесткий… Они не перемолвились ни единым словом, но Хелен чувствовала: он видит в ней трясину животной сексуальности. Хелен подозревала, что эта трясина есть где-то у нее внутри, и никогда к ней не приближалась – иначе она не была бы Хелен. Теперь же у нее порой закрадывались мысли, что уже слишком поздно и эту свою сторону она так и не узнает. Мысли, конечно, очень глупые, потому что она никогда бы не променяла свою жизнь ни на какую другую. Но ее всерьез беспокоило то, как на острове Джим отдалился от нее и часами играл в гольф или пропадал в спортзале. А теперь она дома, сидит на краю пустого гнезда, и никого это вообще не волнует.