Мальчик с флейтой - [79]

Бильон покраснел от мимолетного горделивого чувства. И тут же сам устыдился неукротимой злобы, которая владела им ночью. Но он не собирался капитулировать. Он будет держаться своей веры и дальше. Это трудная дорога, но у него до сих пор хватало мужества, чтобы не сойти с нее. Да и то дело, о котором рассказывал преподобный Ван Камп…

— Нет, нет, Бол! Я не люблю этого.

— Что? Ты говоришь, не любишь? Да ты отлично это любишь. Ну задал же ты перцу этим пьяным подонкам!

— Я? Ха! Я? — Бильон задумался. — Маис, а ты думаешь, это хорошо?

— Конечно. Послушай, старина, это единственный путь. Я всегда говорил тебе. Учить их хорошему? Учить их надо только так — смотри, как быстро они научились за одну ночь! И ты, наконец, это сделал.

Бильон покачал головой.

— Нет? — Бол был удивлен. — Однако… — Он снова вернулся к старой своей манере издевательского почтения. — Отлично, сэр, а что вы скажете о зажигалке?

Бильон показал рукой в направлении греческой лавки.

— Точно такую он уронил в церкви вчера вечером.

Оба поняли все возможные осложнения. Даже для Бола мир перевернулся за эти двенадцать часов. Он снова пришел в веселое состояние духа.

— Так что ж, старина, огонь был отличный! Как в кино!

— Но это был настоящий. Слишком настоящий. Здесь не Голливуд… Здесь Бракплатц. Здесь наш дом, — добавил он мягко.

На Бола это нисколько не подействовало.

— Слушай, Бол. Подумал ли ты, почему той ночью разразился настоящий бой? Почему случилось, что нам, нескольким полицейским, пришлось противостоять сотне людей? Почему не пришли на помощь даже африканцы из церкви? Ты хочешь что-нибудь понять, Маис? В тот день, когда мы сможем похвастать, что хотя бы полдюжины черных пришли нам на помощь, когда надо было схватить известных бандитов, — в тот день ты сможешь по-настоящему почувствовать, что чего-то достиг.

Бол пожал плечами.

— Нам не нужна ничья помощь… Ну ладно. Зажигалку лучше передать в департамент полиции.

— Отлично. Кстати, ты видел вчера ночью Мадзополуса?

— Нет, сэр. Мы гонялись за черномазыми, охотились на них. Одного я загнал в угол. Но я был так разочарован, старина. То оказался не бунтовщик… — Он испытующе посмотрел на Бильона. — Ты слышал об этом?

— Да, Бол, я слышал. — Бильон вздохнул.

— От кого?

— От священника.

— Ах вот оно что… Это всего-навсего еще один кафр, и ничего больше, ведь так?

Бильон промолчал. Он вертел в руке зажигалку, взвешивая вопрос и посматривая в окно. Неожиданно он встал и поманил своего помощника.

— Вот он сам. — Он показал на улицу.

Бол подошел к окну и сразу узнал хрупкую фигуру, движущуюся по тротуару. Бильон почувствовал острую боль при виде разорванной одежды и понурой головы Тимоти, вспомнив большеглазого мальчика, которого он остановил однажды лет двенадцать назад. Он не замечал, что рассуждает вслух.

— …Я слушал, как он играет, и видел, как он прячет свою свистульку, подходя к нашему зданию. Я остановил его однажды у городских ворот. Это было как в день страшного суда. Я сказал, что слышал его музыку. Он был напуган. Он думал, что я недоволен, и, когда я попросил показать мне свистульку, он заупрямился. Он знал, что ничего не может сделать. Я с восхищением рассматривал свистульку, а потом осторожно отдал ему. Я попросил его сыграть. Он покачал головой. Я дал ему пенни. Он заколебался, затем взял и вежливо поклонился. Не сказал ни слова и убежал. Он не играл, пока снова не оказался на безопасном расстоянии… Он всегда был таким. Но у него, как и у Никодемуса, привычка никогда не играть около полицейского участка…

Когда Тимоти подошел ближе, Бильон увидел, что юноша играет на примитивной африканской свирели. Старый полицейский подтолкнул Бола.

— Он играет на игемфе. Как в старые времена. Смотри!.. Сейчас перестанет — у того дерева. Это уж точно.

Они смотрели.

Тимоти поравнялся с деревом. Он расправил плечи. Свирель оставалась во рту. Мелодия не оборвалась.

Открыв рот, изумленный, слушал Бильон правильный ритм музыки. Боже милостивый, мальчик не сделал перерыва! Бильон повернулся к Болу. Глаза полицейского были непроницаемы.

Игемфе источала мелодию, она неслась фортиссимо, пока Тимоти не достиг городских ворот. Изящная флейта сломана. Во рту у него была тростниковая дудочка, и из нее лилась музыка, громкая, чисто африканская.

В трех шагах прямо напротив двери полицейского участка юноша с вызовом посмотрел в окно, но не подал виду, что заметил, как за ним наблюдают. В глазах его сверкала осознанная храбрость.

Мелодия не прерывалась. Юноша шагал по улице. Его спина, не по возрасту худенькая, гордо распрямилась.

Оба полицейских стояли точно загипнотизированные.

В память Бола, большого и сильного Маиса, врезались не желающие верить глаза, сверкнувшие кристаллами в лунном свете, когда его ручища переломила флейту. Вспомнить можно и это и что-нибудь еще… А как совладать с ветром, поющим во флейте?

Для Бильона, человека бывалого, непрекращающееся развитие мальчика стало опровержением всего того, что он считал до сих пор естественным, законом. Он как будто сразу прозрел, и это прозрение с каждой минутой делалось отчетливее — до того момента, пока глаза его могли видеть Тимоти.