Мальчик. Роман в воспоминаниях, роман о любви, петербургский роман в шести каналах и реках - [54]

За дворцом, не видимый ни с Садовой, ни с прилегающих улиц, лежал распланированный Растрелли и перестроенный другим мастером, аккуратный, в казённом квадрате зданий, двор, место для маршировок и торжественных построений при барабанах, но без знамён. На задний фасад дворца, на окна барокко и старомодно спускающуюся во двор двускатную каменную лестницу смотрел тяжеловатый фасад классицизма, фасад католической Мальтийской капеллы. Католическая капелла возводилась лет через сорок после растреллиевского дворца, в промежутке между блистательными эпохами. Она строилась для капитула ордена рыцарей, для приора ордена принца Конде и по велению самого гроссмейстера великого ордена рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, строил её скромный рыцарь ордена, тучный, багровый Джакомо Кваренги, и сто пятьдесят лет спустя в капелле устроен был зал для торжеств, здесь проводились актовые вечера, стол президиума под белым и остроконечным мальтийским крестом накрывали торжественным красным бархатом, и на хорах гремел военный духовой оркестр, здесь вспыхивал в темноте на экране бьющий солнцем, томящей музыкой фильм «Человек-амфибия» с голубыми глубинами моря и очаровательной полудевочкой, адской красавицей Анастасией Вертинской, в которую были помрачительно влюблены все мальчики в государстве и болели этой влюблённостью сладко долгое время, вечерами в субботу здесь устраивались самодеятельные концерты, где по восемь раз исполнялся на бис беззаботно весёлый шлягер «Как обидно быть чёрным котом», и, под новинку эпохи, электрогитары, распускались как неведомые и томительные цветы мелодии группы четырёх юных мальчиков «Битлз», и ведущий перед началом мелодии объявлял, что прозвучит пародия, потому что сама группа была ещё как бы нам чуждой, было в некоторых мелодиях нечто от литургии, пахло, пахло некогда в этой капелле воском, цветами и ладаном, веяло холодом в распахнутые огромные двери с квадратного двора, по соломе, устлавшей двор, из-под пасмурных арок, влекомые лошадьми, с траурными султанами, вкатывались в траурном чёрном убранстве кареты, чёрной вуалью была убрана рыцарская капелла, и под чёрной вуалью траурного балдахина, под колоннадами жёлтого мрамора, под рыцарским белым остроконечным крестом лежал в пышном гробу на чёрном высоком катафалке, при шпаге и в чёрных ботфортах, гроссмейстер великого ордена рыцарей святого Иоанна и император российский с проломленным жёлтым виском. Был март, тоскливый и неприкаянный, по соломе и талым лужам осторожно гремели кареты, был март, забывалась греховная полудевочка Анастасия, на квадратном дворе начинали греметь барабаны, но Фонтанка, скрытая от парадных шеренг отвратительными чёрно-кирпичными задами роскошных строений Росси, уже тихо выпутывалась из-под сизого льда, уже пробивались в несмелой холодной зелени перед растреллиевской оградой свечи каштанов и душные гроздья сирени, уже наставал прозрачный, тревожащий май, и лились сквозь рисунок Растрелли невесомые и прозрачные, зеленоватые ночи. В весеннем небе словно разламывалась и взрывалась с оглушительным хлопком тысячью синих, фиолетовых звёзд шутиха… и прозрачный май превращался в осенние вечера.

Осенние тёмные вечера, пора облетающих листьев. Острый дух горьких парков, печали осенних ночей растревоживал нас, мучил долгим осенним предчувствием огненной красоты, что нетерпеливо ждала нас. Ожидание было несчастием в горьких четырнадцать лет. В парке было черно. Сквозь деревья светили фонари у крыльца, у погаснувших окон дворца, и текли за блестящей оградой огни мокрой вечерней Садовой. Пахло листьями и водой. Вода была рядом, осенняя чёрная ночная вода, вода билась в граните, окружала дворец и капеллу, и парк. Город стоял на воде. С трёх сторон нас охватывала неспокойная, очень близкая ночная Нева, бились в камень почти под стенами дворца Фонтанка, канал Грибоедова, дрожали огнём фонарей Мойка, Крюков канал и ещё очень много рек, ветер кружил по их руслам. Ночной парк дышал свежестью рек и холодного моря. Более двух позабытых столетий назад этот парк уходил к Фонтанке, к низким её берегам, и стоял в этом парке небольшой деревянный дворец, где ночь напролет горели огнями многочисленных канделябров раскрытые окна и гремела звенящая музыка, и осенней полночью в парк выбегала, смеясь и небрежно приподнимая над мокрой травою подол, разгорячённая танцами и вином молодая красавица, что тревожила всю Европу. О её красоте и уме, о её славе первой и непревзойденной красавицы России как о государственном деле доносили, писали ночами послы. При дворах всех держав читали о её насмешливых, полупрезрительных, голубых с поволокою глазах, о золотистых её волосах и о том, как она, презирая насмешливо моду, дерзко размётывала волосы по обнажённым прекрасным плечам и вплетала в волосы живые цветы. Её обвиняли, на неё сочиняли доносы, подозревали в том, что она замышляет втайне войны и кровь. Послы великих держав умоляли её составить, возглавить заговор, и она над ними смеялась. Войны горели на границах юной Империи. Швеция воевала с Россией за то, чтобы возвести эту женщину на престол и отдать ей корону императрицы, Польша требовала, угрожая войной, сослать эту насмешницу, увезти её под конвоем, заточить навсегда в монастырь, а она веселилась, она звонко смеялась с гвардейцами, пила полные кубки, танцевала, смеясь, до утра и неслась в головокружительных влюблённостях, и столица Санкт-Петербург, а вслед за столицей Империя робели её насмешливых, голубых с поволокою, полупрезрительных глаз… много позже, в разгаре метелистой ночи она словно проснётся, возвратившись из долгих туманных парков на мостовые, заметённые жёсткой пургой, и небрежно возьмёт с собой тридцать солдат, и они сквозь метель донесут её на плечах к известному всем крыльцу, и она быстрым шагом, в снегу и увядших мокрых мехах, вступит мимо растерянной и восторженной стражи в тёплую спальню императрицы и скажет, спокойно и даже лениво: