Мальчик. Роман в воспоминаниях, роман о любви, петербургский роман в шести каналах и реках - [52]
– …Я возьму эту книгу! Я возьму эту книгу, вы, надеюсь, позволите? – Тон был задуман как язвительный, но что-то не получилось. Снова древние женские игры: униженная и растоптанная. Я нехотя обернулся. Книга была – чёрно-жёлтая, страшно истрёпанная «Молодежь и любовь», задушевная книга про то, что до восемнадцати лет молодежи лучше дружить, а любить будет правильнее уже после, замечательная книга, перевод с немецкого «с сокращениями и изменениями», как бестрепетно сообщалось на обороте титульного листа. Да, все прочие книги, стоявшие здесь, были ей явно ни к чему.
– Вы позволите взять мне её? Или нет?
Я отвернулся.
Презрительно выстукивая высокими, танцующими каблуками, она вышла. Я не торопился её провожать, хотя мой разговор с нею был ещё не закончен. Оставалась одна и совсем невеликая просьба, я не был уверен, что просьбу исполнят, но настаивать я бы не смог. Я не торопился идти за ней, я знал, что она вернётся, чтобы сказать непременную глупость. Это неверно, будто после раздоров мы сообщаем глупости из желания пуще обидеть и оставить последний всхлип за собой, большей частью мы говорим наши глупости из последней надежды что-то ещё поправить, но, к сожалению, говорим их излишне громко.
Снова раздались шаги, и я, зябко кутаясь отчего-то в старый вязаный шарф, с руками в карманах, поворотился на вызывающий, взвинченный звук каблуков.
– …Можете быть довольны! – слегка задохнувшись («м-мо-жете!»), сказала она. – Радуйтесь! Я ухожу.
Прелестная, уязвлённая в лучших надеждах и вере юная женщина с гибкой высокой фигурой, обычно блондинкам мало идёт быть взвинченными и разгорячёнными, но ей, как ни странно, разгорячённость и гневность были к лицу. Акт драмы четвёртый, наказание гордым уходом. На светлых её волосах лежал меховой, изящный, склонённый набок берет, сумка мятой и тонкой вишнёвого цвета кожи висела на длинном ремешке, рука в узкой тёмной перчатке красиво лежала на сумке, другая рука, бледная, в золоте и с рубиновым камнем, раздражённо, как кошка хвостом, ударяла длинной и дорогой перчаткой по изогнутому бедру. Сапоги и перчатки, пальто выгодного женственного силуэта, лёгкого меха берет – всё это было хорошо, но хорошо для поздних отлетевших листьев, мягкого бережного тумана, влажно блещущих мостовых. В январе выходить в этом тонком пальто было холодно и непрестижно. Эта старая сволочь, покупая Босха и Гойю, не могла купить своей публике что-либо понадёжней.
– Можете быть довольны! – сказала она, теряя, как делают это многие, эффект на повторе. – Я ухожу!
– …Колечко, с рубином, снимите, – скучно сказал я. – Это чужое. Это мамы моей кольцо.
От неожиданности она приоткрыла губы.
– И не его это даже кольцо. Это кольцо мой отец подарил моей маме в сорок восьмом году.
…Кольцо никак не снималось, пришлось сдёрнуть, с трудом, с поспешностью тонкую длинную перчатку с левой руки, но колечко всё не снималось, несмотря на поспешность и краску в лице, на закушенную губу…
– Не расстраивайтесь, – сказал я. За окном серело всё гуще, морозней, было около двух часов дня, но казалось, на город ложится вечер… Она осторожно протянула мне, держа двумя пальцами, кольцо. Я не вынул рук из карманов. Тогда она осторожно положила лёгкое старое золотое кольцо с рубиновым маленьким камнем на сукно стола. Расстегнула никелированный карабинчик, положила на стол, на сукно, четыре ключа и маленький пятый:
– От почтового ящика… – Оставшиеся ключи она нанизала на карабинчик и щёлкнула, пояснив тихо: – Московские.
Она стояла рядом и чего-то ждала.
– Наверное, всё, – сказал я.
Она, тихо стуча высокими каблуками, дошла до двери. У двери остановилась, сказав неуверенно:
– До свидания.
Я отвернулся. Хлопнула дверь. За окном серело всё гуще. В клиниках за Фонтанкой стали загораться окна… когда-то я был почти счастлив там.
Глава четвёртая
Из тетради с листами в зелёную клетку. «…Нас поднимали ночью, в четыре часа. Жёлтые лампы светили над койками. В темноте морозной ночи мы выстраивались во дворе, под боковым фасадом дворца, и выходили, невыносимо скрипя по снегу, на передний двор, к чугунным главным воротам. Кружевные чугунные ворота медленно раскрывались, и, в клубах холодного пара, в темноте, мы выходили на скользкий, диабазовый, всеми проклятый и исчезнувший после булыжник старой Садовой. В голове и хвосте колонны покачивались красные фонари. Узкой и тёмной улочкой, где слева тянулись казармы, а справа арки и заснеженные ступени торговых рядов, мы двигались к площади, проходили под тесными и высокими арками Росси, огибали круглую площадь и поворачивали на Фонтанку. На другом берегу, над снегом и тёмной набережной темнели дома-двойники бывшего Министерства Финансов. Позади оставалась симметрия площади, симметрия бывших Министерств Народного Просвещения и Внутренних Дел. Впереди угадывались дома-двойники Бородинской улицы, казённая симметрия площади у Семёновского мóста. Чернели справа леса, это который год возводился Дом Прессы. Его бетонные ребра высились над Фонтанкой за облепленным снегом забором. Город спал. Город был неподвижен. Набережные, настилы мостов гудели под мерным шагом. Литые перила набережной уходили во тьму, как обмерзшие поручни мёртвого корабля. Город молчал. Он был брошенный, вмёрзший в лёд и снега бронированный линкор. Трубы, башни чернели в ночном зимнем небе. Мы шли, и покачивались сигнальные красные фонари. Нам одиннадцать лет, двенадцать, нам тринадцать, скоро четырнадцать, а зима всё стоит и стоит, и каждый четверг нас поднимают в четыре часа, чтобы вести нас в баню. Снег скрипит. Перейдя Фонтанку, колонна сворачивает в переулок, к чернеющим баням.
