Мальчик на главную роль - [22]

Этот детский голос всплывает в моей тёмной, пустой, наполненной одиночеством комнате. Он лепечет что-то о потерянном пальто, каком-то мальчике по имени Репа (странное имя!) и о мальчике по имени Кирилл. Я не понимаю, о чём идёт речь, да и не пытаюсь понять. Хочется только, чтобы другая, непохожая на мою жизнь теплилась на противоположном конце провода и не потухала.

— Нет, слушаю. Это я пытался раскурить трубку. Да, я курю трубку.

Разговор вдруг обрывается. Напряжённая тишина устанавливается в трубке.

— Аллё, аллё! — кричу я и с облегчением слышу:

— Да, да, слушаю.

— А я был уверен, что никого уже нет в школе.

— Зачем же вы звонили тогда?

Молчу, как пойманный на лжи мальчишка. Растерян и не пытаюсь вывернуться.

— Аллё, аллё! — раздаётся в трубке.

— Да, да, — говорю я. — Что-то с телефоном. Плохо слышно. Как дела у Алёши?

— Хорошо, Алёша раскрепостился, стал мягче, свободнее. У нас в педагогике это называется «контактнее». Дети это чувствуют. Они не только интерес испытывают к той ситуации, в какую попал мальчик, но и улавливают то, что с ним происходит.

Маленькая, похожая на девочку женщина, способная многое тонко почувствовать, заговорила вдруг на языке учебников педагогики, и, слушая её, я улыбался. «Контакты», «раскрепощение», «новые впечатления» — какие смешные слова!

— Нет, нет, слушаю. Внимательно слушаю. Дети, наверное, более чутки, чем взрослые, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать. О детях я не знал ровным счётом ничего.

— Что вы! Дети жестоки гораздо больше, чем взрослые. Это неосознанная жестокость. Ведь дети не страдали, и сострадание им тоже не всегда доступно. У нас в классе висит Доска соревнований. Каждое звено рисует свой график успеваемости. Алёшино звено всегда отставало из-за Алёши. Кривая у них падала ниже всех. Ребята очень сердились на Алёшу и в один прекрасный день сказали мне, что исключают его из звена. Я долго говорила с ними, еле убедила.

— А теперь они не хотят исключать его?

— Теперь он их заинтересовал. Когда он выходит к доске, все замолкают. Обычно по классу шорох ходит, а тут замолкают. Его разглядывают, изучают, пытаются понять, чем он отличается от них. Я его вызывала вчера, и он так бойко начал, а потом заметил, как пристально на него смотрят и что Кирилл ему подсказывает, и замолчал. Чувствую, что он знает урок, но молчит намеренно. Ему, наверное, кажется, что он как был белой вороной, так и остался. И он из упрямства молчит. Я ему самые разные вопросы задавала и так пыталась расшевелить, и этак — ничего не получилось! Пришлось поставить двойку.

— А кто такой Кирилл?

— Кирилл — наш отличник. Не знаю, можно ли дружить с Алёшей, ведь он всех держит на расстоянии, но если можно, то Кирилл — Алёшин приятель. Никто не понимает, почему он тянется к Алёше.

— Может быть, как раз он понимает Алёшу?

— Возможно. Хотя понимание встречается среди детей редко.

— Вы так много знаете о детях. Вам, наверное, легко со своими собственными детьми.

— У меня нет детей.

Разговор внезапно иссяк. Я думал, что вопрос о собственных детях даст ему новый толчок, и мы будем ещё долго говорить с Натальей Васильевной, и я узнаю что-нибудь не только об Алёше, но и о ней самой, а получилось наоборот. Наталья Васильевна резко оборвала разговор. Мне осталось только проститься.

Да и чего это я схватился за телефон? Какой-то малознакомый человек звонит в школу поздно вечером, уверяя, что не рассчитывал там никого застать, потом расспрашивает об учениках и, наконец, лезет с неделикатными вопросами. Я совсем забыл, как следует разговаривать с женщинами. А уж звонить им, когда лежишь на диване с грелкой и кажется, будто во всём мире нет ничего, кроме боли в пояснице, и вовсе не следует.

Нужно встать и сменить воду в грелке. Хорошо бы также выпить горячего чаю с вареньем.

Глава шестнадцатая, в которой появляется Тамерлан

На съёмке в павильоне студии Алёша бросился ко мне с радостным криком:

— Владимир Александрович, мне лошадь нашли! Мы с Михаилом Ивановичем ездили её смотреть, мировая лошадь!

Глаза у Алёши блестели. Видно, они с Михаилом Ивановичем только что вернулись из клуба. О лошади я слышал от Якова Ильича — он радовался, что лошадь удалось получить «почти даром», потому как «старая». Глазов сердился, твердил, что старую не возьмёт, что у него не погребальный выезд, но, увидев её, согласился эту лошадь снимать.

Я обещал Алёше на другой день съездить взглянуть на лошадь. Алёше очень хотелось отправиться сегодня же, но конца съёмки ещё не было видно.

На следующий день мы встретились с ним на студии, и Михаил Иванович, усадив нас в машину, повёз в конноспортивный клуб. По дороге он потчевал Алёшу рассказами о конных съёмках, и каждый его рассказ начинался словами: «А то вот ещё был случай…» Случаев хватило бы, наверное, на путешествие вокруг света, и Михаил Иванович торопился рассказать их, радуясь каждой задержке у светофора.

Михаил Иванович очень не любил, если в его рассказы вносили какую-нибудь поправку. Стоило, например, сказать: «В Крым мы не выезжали, а снимали на студии в павильоне» — и Михаил Иванович обижался. Лицо у него становилось замкнутым и отчуждённым. Он поджимал губы, будто говоря: «Ну, раз вы знаете больше, я замолкаю». И действительно замолкал.