Мальчик, который нарисовал Освенцим - [14]

Но наше отчаянное положение никак не могло изменить тот факт, что я был мальчишкой, будущим мужчиной. И именно Ева-Рут, с которой мы вместе работали и жили в одной квартире, пробудила во мне первый интерес к сексу.

Пышногрудая, светло-рыжая девушка, которой еще не исполнилось четырнадцать, прониклась ко мне симпатией.

– Не входи, на мне только кимоно, – иногда кричала она. – Мы в квартире одни, не будь таким противным.

Через несколько минут она продолжала флиртовать со мной, громко объявляя, что на ней почти нет одежды. Я наивно ждал ее у закрытой двери. В силу возраста я не понимал ее намеков и наградой мне были упреки в неуклюжести. Мы поддразнивали друг друга, лежа бок о бок на диване, не в силах перейти к чему-то большему.

Чем сильнее я восхищался ее телом, тем больше ненавидел ее душу. Ее высокомерие и предубеждения были отвратительны. Сочувствовать товарищам негерманского происхождения было ниже ее достоинства. Порой ее упреки летели в меня, и тогда я превращался в «презренного еврея с Востока».

Все ее развитие, как и развитие большинства немецких евреев, укладывалось в три слова: Deutschland über alles[24]. Соответствие общепринятым стандартам – это все, что волновало Еву-Рут. Высокомерие образованного человека могло быть уместным в более спокойной и безопасной обстановке, но в то время оно был совершенно не к месту. Упорядоченный немецкий образ жизни рушился на глазах. И не было никакого смысла цепляться за воспоминания о нем.

Одним июньским воскресным днем 1943 года к Еве-Рут на чай пришел гость. Дружелюбный и хорошо одетый человек вежливо расположился как у себя дома.

Этот таинственный господин сказал, что он еврей, завербованный гестапо для поисков подходящих кандидатов для депортации. Удивительно, но он не объяснил нам, какими средствами гестапо заставило его исполнять эти предательские обязанности. Матери Евы-Рут Лотте он сказал, что немногие оставшиеся в Берлине евреи стали почти неуловимы и не стоят еще одной масштабной операции гестапо. Поэтому был разработан новый план – «арест за убеждения», их за чашкой чая проводили такие евреи, как он.

Я слег с гриппом и несколько дней не появлялся на кладбище. От нашего обольстительного, но вероломного гостя я узнал, что там прошла облава. Немногим товарищам по работе удалось скрыться через задние ворота кладбища.

На столе уже лежали ордера на арест Евы-Рут и Лотты. Мое имя в карандашном списке нашего гостя не значилось, но он заверил нас, что это лишь вопрос времени. Облава на последних оставшихся в Берлине евреев и полукровок была уже решенным вопросом.

– Чем сидеть дома и проводить дни в ожидании неотвратимого стука в дверь, лучше сдаться добровольно, – говорил он.

Мы не поверили и решили дать событиям идти своим чередом.

Вскоре арестовали Лотту и Еву-Рут. Мы с матерью еще два дня провели в пустой квартире, размышляя о будущем.

Мы обдумывали наше положение, которое час от часу становилось все более отчаянным. Никто не мог предсказать, как долго продлится эта война, а надежного укрытия у нас не было. Нашего имущества едва хватило бы на месяц нелегального существования. Ужасное осознание того, что все возможности свелись к нулю, означало одно: настало время принять решение. Я привык к тяжелой работе, а в рабочих лагерях Восточной Европы, о которых мы слышали, могло быть не так уж и плохо. Старательный работник даже мог обеспечить себе достойное существование. В конце концов появилась надежда на то, что мне удастся вновь добиться для нас с мамой освобождения. Мы решили сдаться добровольно.

И вновь с четырьмя неизбывными чемоданами наперевес мы отправились пешком через весь Берлин. Тремя месяцами ранее на углу той самой улицы в северном Берлине мы сорвали с себя Звезды Давида. Теперь нам пришлось вернуть их обратно. Шагая навстречу неизвестности, голодные, уставшие и испуганные, мы вернулись в центр задержания на Гроссгамбургштрассе.

Но теперь в этом последнем в своем роде транзитном лагере Берлина разместили самых разных заключенных. Пеструю и неунывающую тюремную толпу составляли в основном полуевреи, пойманные «нелегалы», общинные работники и старики. В комнатах, где почти не было ни еды, ни воды, нас жило по 12 человек, но вопреки всему в них установилась атмосфера неубиваемой надежды.

С немецкой фермы, которую превратили в тюрьму, привезли группу молодых сионистов. Каждый вечер они организовывали дискуссионные группы, напевали сентиментальные мелодии и даже танцевали Хору[25]. Источник их энтузиазма был за пределами моего понимания, как и техника их веселых танцевальных па.

В танцевальном клубе собирались авантюристы, желавшие пофлиртовать. Среди них были и охранники, и девушки, которые надеялись, что правильные знакомства помогут им выйти на свободу. Ева-Рут тоже нашла там себе нового друга. Он был не таким наивным, как я, и вскоре она, под открытое неодобрение обитателей лагеря, перебралась жить к нему в камеру. Я ревновал, чувствовал себя покинутым и отчаянно нуждался в собеседнике.

Всеобщее сострадание вызывали немногочисленные польские евреи, бежавшие из так называемых «концентрационных лагерей». Эти люди с Востока из раза в раз повторяли свои истории с таким пылом, что лишь немногие считали, будто они преувеличивают.