Мальчик, который нарисовал Освенцим - [12]

– Какое упущение: мы не знали, что вы брат и сестра.

Серая улица была так мучительно близка, свобода манила нас. Мы не стали задерживаться.

– Ничего страшного, – ответил я, – мы обойдемся без исправлений.

Стальные ворота распахнулись, и мы быстро зашагали к углу соседней улицы. Мы избежали верной депортации, и чувство свободы было поистине ни с чем не сравнимым. Но это, разумеется, вовсе не означало, что нам ничего не грозит. У нас были бумаги, в которых говорилось, что нас освободили, но они не защищали от повторного ареста. Мне предстояло раздобыть где-нибудь документы, обеспечивающие настоящую свободу.

Я позвонил в единственную оставшуюся организацию еврейской общины на Ораниенбургерштрассе и заявил о своих правах. Поначалу они не хотели подтверждать, что я был ценным работником, поскольку мое имя не значилось в их списках. После дискуссии на повышенных тонах служащий все же согласился внести меня в список работников кладбища Вайсензее.

С этим статусом появились привилегии, которыми раньше пользовались только осведомители, помогавшие гестапо производить аресты. Взамен на торжественное обещание регулярно являться на работу, не обращая внимания на воздушные налеты или проблемы личного характера, мне выдали особый значок и кипу подписанных и проштампованных документов. Помимо желтой Звезды Давида на груди, на рукаве у меня теперь виднелась красная повязка с надписью Ordner[22] и специальным номером. Но я думал только об одном: мне удалось перехитрить гестапо.

Вопреки всем предписаниям мы брели по затемненному Берлину к нашему далекому дому на Шпеерштрассе. К утру мы добрались до места и разбудили вахтера. Его лицо выражало удивление и разочарование, ведь он был абсолютно уверен, что видит евреев в последний раз.

– Что? Вас отпустили? В такой час? Они что, все возвращаются?

Внимательно изучив наши документы, он неохотно отдал нам ключи. Было ясно, что он хотел бы видеть перед собой богатых, дающих щедрые чаевые евреев, а не таких нищих, как мы с мамой.

Сорвав с двери гестаповские печати, мы наконец-то смогли провалиться в глубокий и мирный сон. Отныне нашим кредо стала «совершенная неприметность».

На другой день, проснувшись по будильнику в пять утра, я снял с одежды все опознавательные знаки и сел в трамвай, идущий к кладбищу на другом конце города. Когда я только пришел работать на Вайсензее, там трудились 400 подростков. Теперь остались только шесть рабочих, которым удалось избежать депортации. Мой долг был отдать этой работе все силы.

Спустя некоторое время к нам присоседились еще несколько евреев-полукровок[23], среди них были и подростки. И хотя я не был самым маленьким, я был самым юным. Работа была тяжелой, но ни в коем случае нельзя было прогуливать и подводить остальных.

Мы привыкли каждый день выкапывать в среднем по три могилы глубиной почти 2 метра. Иногда края ямы обваливались, и мы оказывались погребены по пояс. Жертв, с ног до головы покрытых черной землей, приходилось извлекать на поверхность. В такие моменты нам было весело.

У меня были большие деревянные сабо, кирка, лопата, фиксированная минимальная производительность и еженедельная зарплата. И частенько для такого рода работ требовалось трудиться сверхурочно.

Самоубийства совершались с частотой примерно 10 трупов в сутки. Мы были благодарны закону, запрещавшему лицам, не достигшим 21 года, ухаживать за покойниками. Поэтому помогать переталкивать катафалк или идти за ним вместо скорбящих родственников нам приходилось нечасто. Почти все они теперь отсутствовали или, что было куда более вероятно, сами недавно проследовали тропой, по которой этот мир покидали их близкие.

Если время позволяло, мы помогали закапывать свитки Торы, как того требуют религиозные обычаи. Синагоги со всей Германии присылали их на кладбище Вайсензее, чтобы спасти от неминуемого сожжения. Хранить эти богато украшенные свитки, какими бы ценными они ни были, было уже некому. Сотни были сложены в большой общей могиле и преданы подобающему погребению. Так закончилась целая эпоха.

Нежданные гости слетались на кладбище в виде сброшенных во время ночных авианалетов бомб, предназначенных для близлежащих промышленных объектов и поражавших самую бессмысленную цель – город мертвых.

Несколько девочек, большинство которых были еврейками лишь на половину, вернулись и теперь ухаживали за цветами в садах. Это позволяло продавать цветы тем, кто мог себе позволить купить такую роскошь, и помогало облегчить финансовое бремя управления кладбищем. С ними работал военнопленный поляк, с которым мы все вскоре подружились. Мы учили его немецкому и кормили тем немногим, что могли собрать. Он был простодушным, искренним и платил нам за доброту смелыми рассказами о своей родине.

Вдали от ежедневной кладбищенской рутины было непросто придумать, чем заняться одинокими вечерами. Может, я и был ребенком, но понимал все отчаяние нашего положения. Мы не имели ни малейшего представления о том, где находятся наши родственники и друзья. Опасались худшего. Я не мог повидаться с товарищами по работе, потому что они жили далеко и поездки были слишком опасными. А мама тем временем меняла наше последнее постельное белье на необходимый маргарин.