Мальчик, которого стерли - [69]

— Твои мысли вредоносны для Бога, — говорит консультант, его глаза сосредоточены на столе со стеклянным покрытием между нами. С этого угла его брови выглядят как две большие запятые. Он здесь, чтобы остановить меня. — Они отвратительны, противоестественны. Это мерзость.

Я все думаю о том, как он сказал слово «мастурбация». Это слово все еще засело в этой комнате и не хочет уходить.

— Я знаю, — говорю я. — Я стараюсь.

— Мы с твоей матерью думаем, что ты должен посещать «Исток», — говорит он, протягивая лист бумаги. — Это двухнедельная программа. Очень короткая, но эффективная.

Исток. Рассказы, которые я пишу почти каждый день, теперь тоже способны скрывать исток, откуда проистекает моя боль, заслонять меня своей тенью от моей греховной натуры. Когда я не сижу перед этим консультантом, когда вместо этого я сижу с Чарльзом и Доминикой в моей спальне и царапаю в блокноте, я забываю о своем несчастье, чувствуя только радости и разочарования написанного слова, если ему не удается обволакивать то, что видится мне в уме. Писать — это куда большее и куда меньшее, чем я представлял себе. Но я не могу убежать от своей боли, как много раз говорил мне консультант. Я не могу убежать от своей омерзительной натуры, каким бы тощим я ни стал. В конце концов я должен вернуться к истоку.

* * *

В студенческом городке той ночью было тихо, лишь приглушенная вибрация сабвуферов студенческого братства оживляла вечерний воздух, мирный рокот, из-за которого казалось, будто неосвещенные уголки учебных зданий таят в себе некое обещание экстаза, некий другой мир совсем рядом с этим. Верхний этаж гуманитарного факультета светился вдали, и на террасе перед холлом стояла одинокая фигура, тощий студент, заучившийся допоздна в пятницу вечером, который, казалось, непрерывно обитал внутри этого здания. При виде него во мне всегда поднималось какое-то чувство вины, какой-то страх, будто я не прочел положенный отрывок «Королевы фей», а должен был. Он и правда мог бы быть мной — куда более сосредоточенным, твердо стоящим двумя ногами на земле, взгляд его был прикован к будущему, наполненному книгами, и комнатами, обитыми деревянными панелями, и сессиями с кофе допоздна. Годы спустя я все еще буду завидовать таким людям, как он, людям, чьи мозги, похоже, никогда не оборачивались против них, хотя на самом деле я понятия не имел, что сам он думал обо всех этих одиноких ночах.

Я проскользнул мимо еще нескольких зданий, мертвая трава хрустела под ботинками, воздух был холодным, потому что я щеголял в одном легком черном свитере. «Почему ты так ходишь?» — спросил как-то Чарльз. И я не нашел для него уместного ответа — просто сказал, что мне не спится, и я хочу почувствовать холодный воздух на коже.

Я дошел до маленького сада, пиная гравий по пути, и прошел к холодной каменной скамейке. Высокая ограда скрывала меня от внутреннего двора, но прямо над ее голыми ветвями я мог различить шпиль университетской часовни, щедро освещенный со всех сторон тремя прожекторами. Однажды ночью в начале учебного года я поднялся на этот шпиль с группой друзей, среди них были Чарльз и Доминика, среди них был Дэвид. Мы перепрыгнули распорки потолка часовни, большие медные трубы органа, сиявшие в отраженном лунном свете под нами, и прошли вверх по ржавой лестнице, все время пытаясь сдерживать смех. Незадолго до того, как мы дошли до самой вершины, когда мы стояли перед темным лестничным пролетом, открывающимся на узкую террасу вокруг шпиля, старший прижал палец к губам и сказал, что нам надо узнать правду об этом месте. Он сказал нам, что этот колледж был масонским приютом для сирот, который сгорел дотла в начале 1900-х годов, и несколько детей погибли. Трое из этих сгоревших детей, по слухам, каждую ночь стояли у подножия шпиля, держась за руки. Трое детей без имен, со стертыми пламенем чертами.

Эта история добавила еще чуточку адреналина к тому, что мы уже чувствовали, залезая по всем этим ступенькам в темноте, смахивая толстую паутину и держась за руки с теми, кого мы едва знали, но уже называли друзьями, уже доверяя этим друзьям втаскивать нас сквозь провалы, — мысль обо всей этой плоти, покрытой шрамами, обо всех этих одиноких детях, запертых внутри в ловушке, когда некому их оплакать, смешанная с каким-то суеверием, которое только полная темнота еще могла заронить среди сборища таких скептиков-студентов, как мы. Когда мы наконец добрались до вершины, и теплый воздух позднего лета встретил нашу кожу, мы были потрясены, обнаружив только истертый цемент и пыль, и все мы взялись за руки, обступив шпиль кругом, в память об этих детях, чувствуя — должно быть, это ощутили мы все, так же, как я, помню, ощущал теплую ладонь Дэвида, сжатую в моей, — что узы, созданные нами этой ночью, продлятся вечно.

Туман спускался из-за сада на учебные здания, на мальчика-гуманитария, который никогда не переставал учиться, и скамейка, где я сидел, начинала казаться крошечным островком, дрейфующим в море белизны. Гефсиманский сад, подумал я, вспомнив «Страсти». В ночь перед распятием Иисус пытался утешить своих учеников, дать им понять, что вся боль, которую они вскоре вынесут, будет достойна этого, что насилие станет исполнением Его обещаний. Я задавался вопросом, так ли это было для тех сирот. Был ли кто-нибудь рядом, кто утешил бы их, прежде чем огонь начал лизать им руки?