Мальчик из Ленинграда - [24]

Дверь в дом была открыта. Я заглянул туда. В маленькой комнате с глиняным полом и стенами было крохотное, как форточка, оконце. Там не было ни стола, ни стульев. Одна большая деревянная кровать, покрытая кошмой, стояла у стены.

— Юлька! — крикнула Зорька. — Иди скорее! Ульмасай-апа лепёшки сажает.

Старуха стояла около печки и щёлкала по глиняным стенкам печки пальцем — наверное, пробовала, горяча ли. Глиняный горшок звенел, как стеклянный. Рядом стояла Иргашой и держала блюдо с лепёшками. Ульмасай-апа сняла крышку с печки и очень ловко и быстро прилепила все блины к стенкам. И снова закрыла её крышкой.

— Чудо-печка! — радовалась Зорька. — Ни сковороды, ни противня не надо. Поняли?

Из чудо-печки сразу запахло печёным тестом. У меня слюнки потекли.

Пока пеклись лепёшки, я по лестнице, приставленной к дому, забрался на плоскую крышу. И, хоть домик был маленький, с его крыши, как с колокольни, город был далеко виден.

Кругом были узкие, кривые переулки и такие же чистые маленькие дворики и плоские крыши. Всюду, будто свечки, поднимались голые пирамидальные тополя.

Вот и такие же печки во дворах — глиняные горшки. Над печками вились синие струйки дыма: наверное, везде плов готовили, лепёшки пекли.

Слева сквозь голые деревья видна была площадь. На ней собрался народ. В кругу стояли два старика. Один держал громадный барабан, другой — трубу из красной меди. Труба была в два раза больше старика. Наверное, она была тяжёлая, но старик поднял её прямо вверх, будто трубил в небо.

Труба пела одну и ту же короткую песню. Она была совсем не похожа на наши, и я не мог её запомнить. Из толпы вышли две девушки в широких белых платьях до самых пяток. Стали друг перед другом, опустили головы и закружились. Труба запела ещё громче.

— Готово! — кричала внизу Зорька. — Юлька, слезай. Готово!

Когда я слез вниз, кровать с кошмой уже стояла во дворе. На кровати, поджав ноги, сидели Зорька и Гоша.

— А где же Ульмасай-апа? — спросил я.

— Ушла, — ответила Зорька. — У неё свои гости будут. А ты к нам залезай. Что ты удивляешься? Думаешь, это кровать? Это стол узбекский. Стульев тут не полагается, надо обязательно сидеть вот так, на корточках.

Посреди кровати на серебристом блюде лежали четыре лепёшки — пышные, румяные и такие горячие, что я обжёг себе пальцы, когда Зорька дала мне одну лепёшку.

Иргашой разложила в пиалы плов, влезла к нам, и мы начали пировать.

Давно я не ел так вкусно!

Плов был розовый, рисинки так и рассыпались в нём. Он был сладкий от кусочков моркови и острый от лука и красного перца. А лепёшки так и хрустели на зубах.

— Вкусно? — всё время спрашивала Зорька. — Верно, очень вкусно? Узбеки любят угощать, они очень гостеприимные. Поэтому к ним столько эвакуированных приехало. Отовсюду! Из Белоруссии, с Украины, из Литвы, из Латвии… И они всех приняли, никому не отказали. Сейчас тут эвакуированных даже больше, чем узбеков… Правда, сам Осип Петрович нам говорил! А зато, когда война кончится, мы к себе узбеков будем звать в гости. А ты, Иргашой, будешь самый знаменитый гость!

— Приедешь ко мне, Иргашой? — спросил Гоша.

— Нет, она ко мне приедет! — твердила Зорька. — А к вам только приходить будет. Жить она будет у меня!

— Ладно! — согласилась Иргашой. — Я ко всем приезжать буду.

И велела нам брать плов вместо ложек кусочками лепёшек, как лопаточками. Она, видно, была девочка очень серьёзная и не любила много говорить.

Я ел, а сам любовался чистым двориком, красной циновкой у порога, глиняной печкой, похожей на яйцо.

— Ни за что бы из такого дома не ушёл! — сказал я.

И стал расспрашивать Иргашой, давно ли Коканд построили, почему тут глиняные дома и заборы и такие маленькие окошки. Иргашой сказала, что Коканд очень древний город и прежде был столицей узбекского ханства. Тут много старых мечетей и дворцов. Окошки тут маленькие для того, чтобы в доме летом было прохладно, а дома строят глиняные и невысокие, потому что тут бывают землетрясения.

— Настоящие? — спросил я.

— Да нет! — вмешалась Зорька. — Просто земля под ногами, как лодка, покачается, и всё! Я знаю. При мне одно землетрясение было.

Громко застучали в деревянную калитку.

— Отворите! — крикнул знакомый голос. — Откройте! Мальчик эвакуированный, Юля Семёнов, тут?

«Кто меня зовёт? Зачем?» — всполошился я. Спрыгнул с кровати, отодвинул засов у калитки, она распахнулась сама.

— Галя пришла! — закричал я и бросился к ней на шею.

— Мне в детдоме сказали, что ты в гостях! — засмеялась Галя. — Я о тебе беспокоилась. Не вытерпела даже, прибежала. Ну как, ребята не обижают?

— Это меня-то? — сказал я. — А как хорошо, что ты пришла! Я тут знаешь кого нашёл? Военного!

Помнишь, я про него в больнице рассказывал. Которого на базаре встретил. Это директор нашего детдома. И Партизан тут. Его Ваней зовут. Масловым.

— Счастливый ты, Юлька! — обрадовалась Галя. — Я говорила — всё будет хорошо.

Галя была нарядная, в белой кофточке, вышитой крестиками, совсем панночка из «Майской ночи»!

Ведь я всегда её видел только в больничном белом халате.

— Я и журналы тебе принесла. Это доктор наш вспомнил про них. И велел тебе отдать. Он тебе привет шлёт!