Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [58]

Подпольщики это могли, потому что занимали в лагере влиятельные посты. В начале 1940-х, когда количество заключенных в Бухенвальде стало быстро расти, нацистов оказалось слишком мало, и им, пока шла война, приходилось бороться за собственное выживание, поэтому сами управлять лагерем они не могли. Требовались заключенные, готовые работать на них. Сначала эсэсовцы привлекли к сотрудничеству преступников, но быстро оказалось, что, отдав власть в руки грабителей и убийц, они только повысили в лагере количество преступлений, в том числе против нацистов. У СС не осталось другой альтернативы, кроме как обратиться за поддержкой к коммунистам, которые играли в опасную игру, делая вид, что работают, но в то же время принимая участие в подпольной деятельности.

Члены бухенвальдского подполья, или Сопротивления, как его еще называли, часто не знали друг друга – это был способ защитить их и их акции. Начиная с 1941 года, они похищали еду, чтобы накормить детей, и укрывали их как только могли. Еврейские каменщики в 1943-м построили рядом военный завод Густлофф-Верке, где многие заключенные трудились как рабы. Его разбомбили в августе 1944-го, еще до моего приезда в Бухенвальд. Поблизости от лагеря находилось много ферм, где узники работали тоже. И, конечно, рабочая сила требовалась самому лагерю: в прачечных, на кухнях и на складах, где разбирали и хранили вещи новоприбывших. Чтобы надзирать за всем этим, подпольщики в 1942 году убедили нацистов создать внутреннюю полицию, большинство членов которой сотрудничали с Сопротивлением, но немцы этого не знали. Полиция отвечала и за прибывающие в лагерь железнодорожные составы. Эти люди ходили в синей форме с беретами.

После того как нас окунули в дезинфицирующий раствор, мужчина, наблюдавший за мной и за Абе, вернул нам документы. Теперь там говорилось, что я политический заключенный, коммунист и мне шестнадцать лет. Желтую звезду на моей робе заменили на красную. Подполье управляло даже центральным бюро лагеря.

Нацистская партия согласилась организовать школы в бараках. Ходили слухи, что нацисты даже похищали детей, выглядевших, как немцы или арийцы, чтобы потом их германизировать. Нацисты не знали, что каменщики учат нас идишу, национальным песням и истории, географии и математике. В моем бараке располагался изолятор. Нас окружал металлический забор с воротами. Яков слышал, когда скрипучие ворота открывались, и знал, что приближаются нацисты. Лидер Барака 66, Антонин, сообщил СС, что в бараке свирепствует тиф и к нему нельзя приближаться.

Лидеры бараков, где детей было больше всего, также убедили нацистов проводить переклички для мальчиков внутри, а не на Аппельплац, говоря, что мы – будущее нацистской партии. Нельзя, чтобы мы болели, а зимы в Германии холодные.

Дети продолжали прибывать, и так называемых «детских» бараков стало для нас мало. Мальчиков помещали в бордели, где их прятали женщины, которых нацисты использовали для удовлетворения собственных нужд. Также детей отправляли в лагеря-сателлиты. Когда нацисты сказали, что мальчики обязаны работать, подполье распределило нас в основном на кухни, где было тепло.

Подпольщики добывали для нас дополнительную еду, одеяла и теплую одежду. Как сказал Джек Вербер: «Из-за моей личной утраты я осознал, что хочу спасти детей любой ценой. Каждого из них я считаю своим».

Мы, все вчетвером, плакали. Впервые в жизни мы делились своими воспоминаниями. Мы держались за руки. В какой-то момент Салек скрылся и вернулся с бутылкой коньяка, которую пустил по кругу. Я впервые ощутил опьянение – голова у меня кружилась, и слезы лились из глаз.

– Почти год, – сказал я, тяжело дыша и вспоминая, как я стоял у окна и ждал, не вернутся ли папа или Абрам.

– Я видел столько людей, проходивших мимо, и открывал рот, чтобы окликнуть одного их них, видя в них Хаима, Мотла, Абрама, Мойше, папу… глядел даже на женщин-охранников и замирал… То, как какая-нибудь из них стояла или держала голову, вызывало во мне желание броситься к ней, схватить в объятия, крича мама, Лия… А потом она оборачивалась… И это был кто-то другой. Я ни разу не увидел никого знакомого. Ни разу. И тогда я перестал смотреть, потому что эта боль в сердце, эта мука была слишком тяжела.

Все мы в ту ночь били кулаками в подушки, рвали на себе волосы, молотили ногами – мы были злы, очень злы. Но с первыми петухами, все вчетвером, оглушенные и потерянные, но в то же время избавившиеся от многого, что так долго держали внутри, разбрелись по своим комнатам, где проспали весь следующий день.

* * *

Я проводил выходные у Жанны в ее квартире, когда Ральф пришел повидаться со мной.

Мадам Минк сообщила ему, где меня отыскать.

Я впустил его в дом, ответив на звонок снизу. Ральф присвистнул, войдя в просторный холл с черно-белой мраморной плиткой на полу и большим зеркалом в золотой раме.

– Неплохое местечко! – воскликнул он.

Он сильно изменился. Для начала, он больше не одевался исключительно в черное. На нем был темно-серый пиджак и брюки в тон с заглаженными стрелками, белая рубашка и галстук. Волосы, которые раньше он гладко зачесывал назад, рассыпались кудрями и выглядели светлей, не такими черными. И он больше не источал прежней самоуверенности. Пожалуй, казался даже немного растерянным, словно сильно нервничал. Здороваясь с Жанной, он не смотрел ей в глаза.