Малая Бронная - [96]

— Жива? — спросил прокурор по-доброму, и Аля вопросительно подняла на него глаза. Он вздохнул:

— Нервное перенапряжение, знаешь такое понятие: просонок?

Она знала. Переутомленный человек засыпает, потом внезапно просыпается и делает что-то, совсем не вяжущееся с его характером и обстановкой вокруг…

— Надо было идти в атаку, седьмую за третьи сутки, а он скомандовал: во вторую траншею. Всех перестрелять грозился. Перед этим он не спал трое суток, задремал, его разбудили для атаки, а он в отступление. — Помолчав, прокурор сказал кому-то сзади себя: — Поспит часа три, тогда переправьте ко мне. Там уж и протокол составим. — И Але: — Пошли обратно, солдатик.

Выбрались на бруствер, побежали, пригибаясь. И тут откуда-то из противоположных снегов гукнули выстрелы. Прокурор упал и пополз. Оглянувшись, Аля поняла, что до второй траншеи, где остался спящий капитан, уже далеко, и тоже упала в снег, поползла, прижимаясь к земле и вздрагивая при каждом выстреле, понимая, что немцы обстреливают нейтральную полосу, может, и целят в них с прокурором. От своих застрочил пулемет, его пули свистели, казалось, над самой головой, но Аля сообразила: их прикрывают, отвлекают немцев. Она отстала от прокурора, столько ползти было трудно. Из первой траншеи тоже заработало пулеметное гнездо. Но немцы не успокаивались, стреляли не часто, явно прицеливаясь. Аля ползла, не поднимая головы, вжимаясь в колючий январский снег, и думала об одном: ползти по следу прокурора, и ползла, ползла… пока не уткнулась в его бок. Устал и он, видно, ну что ж, придется полежать. Прокурор не двигался и молчал. Аля придвинулась к его голове. Он уткнулся лицом в снег и теперь хрипел:

— Печать… печать…

С трудом она повернула его за плечо, просунула руку в отворот шинели, расстегнула пуговицу кителя и вытянула все, что смогла ухватить. Это были какие-то бумаги и замшевый зеленый мешочек с чем-то круглым и плоским. Она спрятала все в нагрудный карман своей гимнастерки и ждала, что еще скажет прокурор.

— Ползи обратно… — выдохнул он.

— А вы?

— Печать…

И она поползла обратно. Стреляли уже реже. Навстречу от окопа бежал человек, размахивая плащ-палаткой. Не то отвлекая немецких стрелков, не то спасать прокурора. Вот он во весь рост не сгибаясь, пробежал мимо…

Почувствовав страшную тяжесть собственного тела, шинели, сапог, Аля приостановилась. Надо собраться, вздохнуть поглубже и уж тогда опять — ко второй траншее… Печать… Неужели она ценнее жизни, пусть даже одного человека? Есть ли вообще что-нибудь ценнее жизни? Ценнее своей жизни — есть. Жизнь других.

Аля лежала, чувствуя, как каменное напряжение медленно уходит из мускулов ног, спины, рук… Ну, можно дальше.

Когда она подползла к брустверу, все стихло. Ни выстрела, ни шороха. Сил ползти уже не было. Она приподнялась и, вспрыгнув на бруствер, свалилась на руки солдат. Падая, услыхала автоматную очередь за собой. Опоздали, фрицы, опоздали.

— Санитара! — крикнул кто-то истошно.

Але подумалось, это для прокурора… И тут же услышала как-то отдаленно, словно эхом:

— Изрешетили девчонку…

Она медленно погружалась в теплую мглу, белесоватую и ласковую.

ЭПИЛОГ

За больничным окном, в голубизне неба с мазками прозрачно-белых перистых облаков, покачивались тонкие, еще безлистые макушки тополей.

Над ветвями кружили птицы. Садились на гнущиеся ветки, взлетали, делали круги все шире, шире… словно маня, зовя за собой, туда, на Малую Бронную, в прекрасное, страшное, черное и светлое время, в узкое пространство между домами, между душами людей, между жизнью и смертью.

Седая женщина приподняла голову, следя за отлетом птиц. Скорее за ними, туда, на самую дорогую улицу жизни. Задержалась с делами и хворями, а там ее ждут родные, близкие, любимые, друзья и просто соседи, те, с кем пережита трудная пора на Малой Бронной, которая тоже заждалась встречи.

* * *

Птицы стремительно неслись к знакомой улице. Вот и Арбат, но где же рынок? Неважно, дальше… Никитские ворота. Нет аптеки, нет углового магазинчика, зато на месте кинотеатр и памятник Тимирязеву. Тут должна быть Малая Бронная… Да, театр и дом, облицованный кремовым и зеленым по низу кафелем. Ворот и дядь Васиной палатки нет, но тополя в три обхвата — вот они.

Аля вгляделась в даль улицы. От Патриарших прудов бесшумно катила полуторка. Шофер, пожилой, неприметный, помахал рукой, а с ним рядом Яша, улыбается, ерошит худой рукой стоячую свою шевелюру. Рядом с машиной, поддерживая одна другую, медленно движутся две грузные женщины. Одна с седыми круто завитыми волосами, прошитыми черными прядями, другая — белесовато-седая, узкоглазая. Нюрка с Нинкой! Они здесь уже лет десять…

Возле первого номера стоит молодой лейтенант с погонами на плечах. Левая сторона груди на кителе испачкана. Пригляделась: кровь. Справа два ордена. А погоны зеленые, фронтовые… Увидев, он двинулся навстречу, узнавая и радуясь. Эта радость узнавания показалась странной, ведь она старая, больная.

Они вместе пошли ко второму номеру, но в окно из комнаты, Игоря постучали. Аля обернулась: дед Коля! Помахала ему. Проходя мимо окна черного хода, глянула на свое отражение, как бывало в юности. И увидела худенькое глазастое лицо, копну русых волос, поняла: все ждущие ее здесь, в их дворе, которого давно нет, видели ее, как и она их — такими же, какими были они все в последние их встречи.