Малая Бронная - [49]
В полном молчании работали дотемна. Вырыли траншею, точно по контуру старшины.
После ужина, когда Аля со Славиком уже улеглись, появилась Инга. Пошепталась с соседкой Славика. Та было засобиралась, и Славик, поняв, что Инга меняется местом, привстал и зашипел ей в лицо:
— Уйди отсюда…
— Дурашка, — легко смирилась Инга с поражением и ушла.
Заснули ребята не скоро, шептались о Зине, что это за колика такая? И наверное, дома есть письма…
Утром без Зины проспали.
— Слава! Аля! Слава! — кричала Пана и ходила по огромной казарме от койки к койке.
— Чего ты? Мы же рядом, не кричи, — смутился Славик, что проспал и об этом знает теперь вся казарма.
— Я ваш опекун, выполняю приказ Зины, поднимайтесь, зайчата.
— Только не обзываться, — пробубнил Славик, отвергая чужую ласку, на которую имела право только Зина.
24
После завтрака пошли к своему участку, но молча. Инга рядом, как ни в чем не бывало. Работая, она капризно мямлила:
— Издевательство… не каждый человек приспособлен к земляным работам…
— А к войне? — рассердилась Аля, и без Инги тошно из-за Зины, что там с нею? А тут еще началась канонада, и гораздо ближе, чем раньше…
— Жить захочет, приспособится ко всему, — сказала Пана так, будто Инги здесь нет.
Пришел старшина. Аля оказалась не в траншее, а наверху и рассмотрела его угрюмое лицо: глаза темные, озабоченные. Он опять молчал. Отмерил, прорыл отметину, бросил колышки с бечевкой на обычное место. К старшине подошла Пана, тихо что-то спросила. Он только махнул рукой и ушел, крепко ставя ноги в грубых ботинках.
— Эй, работнички, поднажать надо! — крикнула Пана, да так сурово, что Инга спрятала свои папиросы, не успев закурить.
— Ну, мы не курим, а старшину-то могла бы угостить! — смерила Пана презрительным взглядом Ингу, от беретки, до фетровых ботиков. — Он умотался до последних сил, вся линия на нем.
— Я не догадалась, — виновато потупилась Инга.
Позже Аля спросила у Паны:
— А что за… линия на старшине?
— Наша линия обороны.
— Девочки, миленькие, кухня из строя вышла… — Яша, встав на одно колено, наклонил голову к окопу.
— Значит, голодовка? — спросила Инга, поправляя берет, чтобы не упал, так задрала голову к Яше.
— Что вы, роднуши, просто сухой паек выдадим. Так без паники.
— Перетерпим, — и Пана вонзила лом в дно окопа.
— А ты очень недовольна, малышка? — спросил он у Али.
Та подняла голову и увидела скошенный на нее черный ласковый глаз, второй, матово-безжизненный, неподвижно уставился вперед. Да он же у Яши стеклянный! Яша прижал длинный палец к губам, поняв ее испуг и этой безмолвной шуткой стараясь сгладить неловкость. Аля от стыда наклонилась и стала торопливо подбирать землю лопатой.
— Кто из вас больше устал? — спросил Яша, распрямляясь.
— Конечно же, я! — заявила Инга.
— Идите отдыхать, дорогая, я поковыряю землицу. — И Яша спрыгнул к ним.
Инга передумала:
— Пусть ясноглазик отдохнет, он у нас самый маленький.
Разозлившись на «маленького» и от приставаний Инги, Славик царапнул ее:
— Что вы придумали, тетя Инга?
Инга закатилась смехом:
— У котика характер!
Тогда Яша взял лопату у Али. Копая, спросил:
— Прижилась в казарме? Я вам, золотые, сегодня такой каравай принесу, аж горячий!
Побросав землю с полчаса, Яша вздохнул:
— Надо посмотреть, как там печь чинят.
— Как же это она у вас сломалась? — спросила Инга, опираясь на лопату для отдыха.
— Прямым попаданием.
Все перестали работать, смотрели на Яшу с испугом:
— Когда же?
— Ночью. Скинул зажигалку, одна угодила в трубу, вспыхнула, полезли тушить, да перестарались. — Он выбрался из траншеи, помахал рукой: — Нажимайте, родненькие, этот окопчик может понадобиться, хотя я против.
Аля выпустила из рук лопату. Она смотрела на горизонт, бледный, почти бесцветный, с едва заметной розовой дымкой у земли, которая, поворачивая к югу и юго-западу, расширялась. Обернувшись, Аля увидела молочно-желтый шар — затянутое туманом солнце, оно было невысоко и силилось растопить дымку. Неужели там, перед солнцем, враг? Фашисты. Немцы. И почему так тихо? Или перед наступлением всегда затишье? Что-то нереальное в этой тишине, угрожающее. Придвигается фронт. Какой он? Люди, танки, огонь сплошной лавиной? А ведь Игорь опять на фронте. Сердце сжалось от тревоги и бессилия. Мучительное, почти реальное видение: Игорь раненый, один вот в таком чисто-полюшке, и ни души кругом. Ранен в бою. Но что такое бой? Как тогда у него, лицом к лицу с врагом? Но он уже не на бронепоезде, он артиллерист. У него батарея, при выпуске он считал себя командиром батареи. Сколько пушек в батарее? Ничего она не знает и спросить не у кого. Видела вблизи только зенитную установку на крыше соседней с домом школы, но не удосужилась даже стволы посчитать. Когда стреляли зенитки во вражеские самолеты, по асфальту двора и Малой Бронной шпокали осколочки разорвавшихся зенитных снарядов. А в затишье на крыше девичьи голоса: «Тоня! Аня!» — и смех.
Аля вылезла на поверхность, пошла к домику. Дверь была с обратной от окопа стороны, и никто не видел, как она зашла в дом.
Всего кухонька и одна комната. Посредине комнаты — лавка, узкая, короткая, сесть двоим, не больше. Она села. Надо прийти в себя, а то остальные заметят ее смятение, тоже заволнуются.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».