Малая Бронная - [27]
— Куда девали мой станок? Я что, не нужна?
Он потянул кепочку за козырек на глаза, вздохнул устало:
— Эвакуация оборудования… в трубу ее…
— А почему… почему мой первым?
— Удобнее брать… и с производственной точки зрения, да и не твой один, а все.
К ним подошел Иванов, смущенно-зло мял свою огненную шевелюру короткопалой рукой:
— Мухин, поставь человека на сверловку.
— Вот как раз человек свободный, — обрадовался Мухин. — Пошли, девушка, теперь мы с делом.
Они подошли к сверловочному станку, и, как тогда у полуавтомата, он начал «обучение»:
— Смотри в оба, повторять некогда. — Мухин нагнулся, черпнул горсть каких-то плоских, похожих на монеты, кругляшек. — Вот это колесо крутишь, — и, подняв руку, легко крутанул колесо, похожее на руль автомашины, — ставишь заготовку в гнездо на столе, — и кинул кругляшок точно, куда сказал. — Включаешь кнопку, сверло, видишь, крутится, я те дам! Теперь колесо на себя, сверло делает в заготовке отверстие, раз! Колесо назад, вторую кнопку жмешь, отключаешь, кольцо готово! Снимаешь, ставишь заготовку. И все по новой. Только и делов, в трубу их… Ясно? Ну, чтобы тики-так.
Посмотрел, как она сделала пару деталек-колечек, и ушел.
Прибежала, запыхавшись, Катя:
— Как ты тут? А где Мухин? Обучил скоростным методом и в трубу? Только не торопись. Точность тут не как в полуавтоматах: не от наладчика, а от своей руки. Ставь заготовку в гнездо плотнее, чтобы вырез не кособочился. Буду почаще наведываться, пока привыкнешь, — и, достав микрометр из нагрудного кармана халатика, промерила первые кольца Али. — Пока норма.
Выключая станок, чтобы снять готовое кольцо и поставить в гнездо заготовку, Аля оборачивалась, смотрела через широкий проход туда, где был ее полуавтомат. Она так привыкла уже к нему, шумному, длинному, неуклюжему. Его нутро все время ворчало, дребезжало, от вибрации прутка и работы электромотора. Чуть повизгивали резец и сверло, брызгалась эмульсия, он был теплый…
А этот ее новый станочек совсем не такой. Узкий, с нависающей над плотным квадратом стола изящной скобой, держащей сверло, и этим штурвальным колесом, удобным, но слишком высоко поставленным. Сверловочный станочек тоже серый, как и полуавтомат, но шума от него раз в пять меньше, только в момент сверления характерный винтящий звон да шум несильного мотора. И он не теплый…
Казалось бы, на новом месте работать легче, маленькие бляшки заготовок не длиннющие прутки, а устала за смену страшно. И в душевой, под теплыми струями, не почувствовала облегчения. Перенервничала? Ладно, обойдется, привычка свое возьмет.
Тетя Даша, намыливаясь, выкрикивала свои новости всем женщинам в душевой:
— Опять оборонный фильм глядела! Убежище как строить, если настоящее далеко. Щель называется. В рост человека отрыть землю во дворе, бока сгладить, сверху досками прикрыть и землей притрусить!
— Так это ж могила! — похохатывала Катя, подвигая тугим боком тетю Дашу из-под душа. — Удобная-а… укокошит, и хоронить не надо, все само собой сделается.
— Зачем так-то? — Большое лицо тети Даши обидчиво дрогнуло. — Всем сейчасный момент страшно. А тебе иль не жаль красоту терять? Вон какая розовая, налитая. Всем неохота с жизнью разниматься. Чего жмуришься? Страх не укроешь, он в глазах у человека живет. И об других думать надо, жальчивой быть.
— Всем страшно, да по-разному, — сказала Миля от окна, она отжимала свои длинные тяжелые волосы, — за детей, за мать, за мужа больнее сердце переносит, а ты о себе.
— Дочь у меня у моря, а там немец, вот они мои страхи, а ты, Милечка, не знамши броду, не суйся в воду.
— А про щель разговариваешь? — напомнила Миля.
— В кино увидала, людям скажи, чтоб польза. Да и у меня одна жизненка в шкуре… — и тетя Даша стала тереть свою «шкуру» полотенцем.
— Тебе жить охота, а защитникам фронта нет? — не унималась Миля.
— Всем охота, только каждому свое место.
— И своя цена, — бросила из-под струй воды Катя. — Трясись, но других не квели, не нагоняй панику.
— Я — панику? — прижала тетя Даша полотенце к груди. — Я — как в кино показывали!
Слушая перебранку, Аля впервые спросила себя: страшно? Как правильно сказала Миля! За маму, за Игоря, за Натку… за свой двор, свою улицу, за Москву — да. А вот за себя… Почему-то нет этого страха именно за себя. И это честно. Ведь перед собой. Но почему? Ответа не было. Да, жизнь одна, да, убивают, да, калечат… Но всего этого она не видела. Наверное, в том и дело — не ви-де-ла.
Дело у сверловщицы Али пошло, пошагало вместе со временем, а оно бежит. Поднимай колесо, клади заготовку, жми красную кнопку, опускай колесо, жми кнопку, поднимай колесо — готово колечко, снимай крючком-съемником…
Подошла Катя, промерила диаметры колец, деловито спросила:
— Образчик есть? К допускам приноровилась? Молодец, — и неожиданно всхлипнула.
— Ты чего?! — Аля выключила станок, уставилась в цветущее, расстроенное лицо Кати. — Что-то плохо?
— Еще бы… Иванова моего эвакуируют, а меня на расчет… И ведь знала, а все не верилось.
— А почему тебя не берут?
— Контролеры там понадобятся не враз, а табельщиц из жен начальства полно, вот… — Она плакала.
— А ты сама поезжай, это же не фронт, найдут работу.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».