Малая Бронная - [23]

Присев на ступеньке черного хода, глядя на толстенные стволы тополей напротив первого номера, Аля слушала. Чайковский. Тихо, как воспоминание, звучит проигрываемый на пианино первый акт «Евгения Онегина». Аля невольно тихонько подпела: «Я люблю вас, Ольга…» Терраса дома Лариных, розовое платье Ольги, чернокудрый Ленский. И эта щедрая, светлая музыка. Каждый раз после оперы Аля чувствовала себя обновленной, приподнятой.

И такую чистоту, такое счастье дарил Але Барин, человек вульгарный и оперу не любящий. Но в нем, как, видимо, в каждом, была своя хорошая черточка: он любил доставлять людям радость. По мере сил, но искренне… Где-то эта семейка? Ну, они не пропадут. Вот Глаша с Толяшей… этим туго, верно, приходится.

Театр… опера… когда это было? Недавно и так давно, до войны. А Мачаня уже наигрывала печальное «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?». И «Что день грядущий мне готовит?» — тоже. От всех, кроме Пашки, ему уже ничего не будет в жизни… ничего.

За умение играть на пианино жильцы двора прощали Мачане скуповатость, неискренность, умение заставить другого сделать необходимое ей.

Одна Нюрка, хоть и слушала, да не обманывалась:

— Играет себе на пользу, счас чего-нито попросит.

И это было правдой, но та же Нюрка, расчувствовавшись как и все, исполняла просьбы Мачани; однажды даже беличью шубку привезла ей из поездки в сибирском направлении. Смущенная собственной податливостью, она оправдывалась:

— Шубейка почти детская, она, музыкантша-то наша, недомерок.

Близняшки, до появления в первом номере Натки, справляли все домашние дела Мачани за весьма умеренную плату. Зато когда убирали или стирали в первом номере, Мачаня хоть ненадолго садилась за пианино, и Барин, не без ехидства, их подбадривал при случае:

— За концерт надо платить, а она еще вам, глядишь, рублевку подкинет.

Сам он Мачаню никогда не слушал; и в театре хватало музыки. Ему самому страстно хотелось признания, пусть даже меньшего, чем у Мачани; но ему люди и этого не дарили, воспринимая с усмешками как человека несерьезного, легковесного.

Аля прошла через черный ход в кухню своего второго номера. Там гудело всего два примуса. На столе у Нюрки и у мамы, которая, помешивая в кастрюле, читала газету:

— Только послушай! Летчик Виктор Талалихин протаранил немецкий самолет! Но это не все. Он остался жив и опять летает. С такими людьми, да не победить?!

— Да, уж это подвиг… — согласилась Аля.

— Подвиг… самолетов у нас мало, надо побольше строить, денег не хватает. Да и как будет хватать? Фашисты оторвали Украину, юг, Прибалтику…

После ужина, который состоял из жиденькой каши, мама достала из тумбочки старую сумочку с полуобсыпавшейся бисерной вышивкой и, вынув, разложила все свое богатство: обручальное кольцо, сережки и перстенек — тоже золотые, с топазиками, цепочку, медальон.

— Тебе бы носить, — повертела мама перстенек. — Как думаешь, на все это можно хоть половину крыла к самолету сделать? — И смущенно засмеялась.

— Если прибавить облигации, хватит. А кому отдавать?

— Госбанку, утром перед работой забегу. — И ласково посмотрела, как бы говоря: я довольна своей дочерью.

Только улеглись, радуясь, что нет воздушной тревоги, в окно забарабанили: «Выдь, Пална, дело есть!» Голос дворничихи Семеновны. Аля накинула халатик, открыла дверь сенец и попятилась. На нее шли два милиционера. За ними Семеновна.

— Милиция? — поразилась мама. — Зачем я вам? Я человек мирный, — и обернулась в комнату. — Светомаскировка не в порядке?

— Не волнуйтесь, гражданки, будете понятыми, — и один из милиционеров застучал в дверь Красновых.

Открыла Нюрка, как ни странно, полностью одетая, даже причесанная. Федор сидел на диване, тоже готовый. Воздушного налета ждали?

— Гражданин Краснов, предъявите все наличие продуктов, — сдержанно сказал милиционер, но Федор не двинулся, точно одеревенел, смотрел в стену не мигая.

А Нюрка выволакивала из-под кровати фанерный ящик, тот самый, что тащила с Федором в день проводов Пашки. Открыла, а там консервы… Из-под стола и шкапа появились кульки и свертки, мешочки и узелки…

— Целая «дядь Васина» палатка… — невольно вырвалось у Али, а Семеновна вдруг задребезжала смешком.

Нюрка перекрестилась и вдруг закричала вдогонку мужу:

— Да за что тебя, сокол мой, в клетку! Осиротили меня-а… Все глаза выплачу, ожидаючи-и…

Причитала она очень похоже на Музу, но без правды в голосе, и глаза смотрели тревожно, но в их глубине появилось какое-то удовлетворение.

Медленно идя к дверям, Анастасия Павловна сказала строго:

— Для кого кричишь? Мы же знаем правду. Чего добивалась, то и получила, — и захлопнула за собой Нюркину дверь.

Опять легли, но не спалось, не каждый день увидишь такое…

— Мама, это же они сами Федора в тюрьму?

— Сами, сами… Тебя в помощницы чуть не взяли.

— А зачем?

— Федору на фронт не попасть, уцелеть чтобы.

— Но в тюрьме… страшно… плохо, и это же позор.

— Зато живехонек останется. Ах, людская накипь! Молодой паренек на таран пошел, о людях своих думал, не о себе, а этот в сорок за свою шкуру трясется.

Аля не могла вспомнить, чтобы мама вот так сердилась, ругала людей, даже испугалась, не станет ли ей плохо.