Малая Бронная - [21]

— А ты права, — удивленно посмотрела мама на Алю.

Возвращались по улице Горького. Странная она стала… Вместо витрин — мешки с песком, тротуары пустоваты, нет прежней густой, пестрой толпы. Зато по дороге шли строем военные, ехали груженые машины, тягачи с пушками, громыхали танки. И парили смешновато-пухлые аэростаты.

Вот и Пушкин, черный, невеселый.

— Как хорошо на него смотреть, — сказала мама. — Миром веет, вот и детишки играют.

Сели на скамейку, но мама спохватилась:

— Ты же не выспишься до ночной смены! Пошли, ляжешь.

Аля так и не выспалась. Просто не спалось. Не выходил из головы бомбардировщик на площади. Тучами налетали они на город… Универмаг на Крестьянской заставе стоял без крыши и стекол, хорошо, что ни людей, ни товаров в нем уже не было. На заводы фашистские асы тоже проложили дорожку…

А ночью работала, работала, и как-то вдруг все поплыло. Присела на ящик, а у ног вода плещется… Она, сидя в деревянном долбленом огромном корыте, гребет лопатой, а рядом с ней визжат от восторга трое малышей. С неба громыхнуло, полил дождь, она вся мокрая, ребятишки от страха притихли. По берегу мечется баба:

— Куда ж тебя понесло, окаянную! Измочалю! И мужик ушел…

Но «мужик» нашелся, семнадцатилетний Игорь. Сбежал к реке, мгновенно разделся и, прыгнув в воду, канул… Все замерли в ужасе. А корыто вдруг двинулось к берегу, мокрая голова Игоря высунулась сзади:

— Эй, мореплаватели, сейчас причалим!

Баба схватила ребятишек, забыв «измочалить» Алю.

А они с Игорем плескались в реке, дождь хлестал, и рокотал гром, все стихая и переходя на однообразный привычный шум…

Погромыхивал ее полуавтомат, ритмично и знакомо. Прислушалась. Дребезжит конец прутка, повизгивают сверло с резцом. Шаркают шлифовальные станки, скрежещет железо у токарей, вдали ухает электромолот. И все это, как своеобразная музыка, то усиливающаяся, то замирающая в паузе, затем меняющая тональность, плавно идущая до взрыва сольных ударов молота или дружного пения сверл. А берег реки… мгновенное воспоминание? Вон еще и пруток не кончился.

— Заморилась ты, деваха, мало привычки к нашему делу и витаминов в тебе нету. Иди хоть подыши, — сказала всевидящая тетя Даша.

Аля нагнулась к очередному прутку, но тетя Даша не уходила, стесняя.

— Я вчерась глядела, как дышать в противогазе, кино такое оборонное. Ты бы в энтом противогазе отдала концы за пять минут, ой право. Витаминов набирайся, конец июля на дворе, где их потом взять?

А где теперь? Да на Щербинке у Натки! Там когда-то были плантации черной смородины…

И не заезжая домой, мама все равно на работе, Аля катанула на Щербинку. Не будет смородины, так Натку повидает, собиралась сто лет, наконец-то выбралась.

За окнами электрички мелькали поля, лесочки, вот и река, под колесами загудел мост. И платформы с крупнобуквенными надписями: «Бица», «Бутово», «Щербинка»…

Искать пришлось недолго. За белой дверью, среди идеальной чистоты, Натка в белейшем халате. Какое у нее лицо! Все — улыбка. Обнялись. Натка засуетилась, разогрела тушеную капусту, Аля выложила хлеб. Ели и так радовались, чуть не до слез.

— Как хорошо, что выбралась ко мне!

— А ты вот так и сидишь в одиночестве?

— Тошно, но не велят оголять участок, вдруг бомбежка, жертвы, и не докажешь, что строительство законсервировано, люди разбежались… Ты с ночной? — Аля кивнула. — Подремли, а то бледная.

— Ладно, я часок, — и виновато посмотрела на подружку: — Столько не виделись, а я спать… Да, о главном! Письма от Игоря и Горьки. И… и Паша…

— Я знаю, была у Мачани, ты как раз с мамой куда-то ходила.

— Самолет фашистский смотрели… — Лежа в Наткиной постели, Аля чувствовала, как тяжелеют веки.

Проснулась от жажды, хорошо присолила капусту Натка.

Попили чаю на липовом цвете, и только тут Аля вспомнила про черную смородину.

— Сейчас пойдем, хотя ее уже сняли, но я знаю один секрет, дня два, как его раскрыла. — И хитро улыбнулась. — Как тетя Настя?

— Вот уж кто тебя любит, так это моя мама. — Аля шла рядом с Наткой, плотненькой, розоволицей. — Говорит, ты мягкая, уступчивая, открытая и будешь хорошей женой и матерью и прекрасной медсестрой.

— Прекрасной лентяйкой, сижу и ничего не делаю, а ты вон из сил выбиваешься.

Они перешли через шоссе к липовой роще. Густые кроны, воздух сладкий, и птицы щебечут, наговариваются перед сном, солнце уже сползает ближе к земле. Натка подпрыгнула, сорвала несколько круглых листьев, дала Але:

— Попробуй, вкусные.

И правда, даже сладкие:

— Надо маме нарвать на обратном пути.

— Нарвем.

Вот и смородиновая плантация. Кусты высоко вскинули освобожденные от тяжести ягод ветви. Одни листья… Аля приуныла.

— Ложись на землю, — и Натка первой опустилась под куст. — Смотри в самом низу.

Лежа на боку, Аля обнаружила у стволика куста густой кружок ягод, да таких крупных! Сюда трудно добраться, и сборщики их просто не достали. Стали кидать ягоды в прихваченную старую кошелку. Обобрали один куст, второй… десятый. Ползали, ползали… Глянули, кошелка полнехонька! И давай сами есть. Ягоды пыльноватые, но вызревшие, сладкие.

Возвращались чумазые и довольные: наелись до отвала и с собой кошелка. От вкуса ягод, от запахов листьев смородины и лип в роще, от полноты в желудке Аля словно чуточку опьянела.