Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох - [5]

С этого момента к тем буржуазным классам, к которым по рождению принадлежал Вебер, добавляется еще один, а именно принадлежность к ученому сословию. Для нас важно отличать этот третий класс от первых двух, ибо общество, в котором начиналась жизнь Вебера, пережило три абсолютно разные революции, хотя впоследствии все они были названы буржуазными. Это политическая революция, наиболее ярко проявившаяся в Северной Америке и Париже и приведшая к возникновению демократического конституционного государства; промышленная революция, родиной которой считается Англия, а символом — паровой двигатель, скоропечатная машина и полностью механизированный ткацкий станок; и, наконец, революция в сфере образования, итогом которой стало введение обязательного школьного образования, выпускных экзаменов в средних школах (только их успешная сдача открывала дорогу в университет) и возникновение научных дисциплин[12]. Прежде всего в этой последней революции Германия опережала другие страны. Именно здесь за период с 1850 по 1920 год были установлены многие стандарты научной деятельности и высшего образования, причем как в области естественных и инженерных наук, так и в гуманитарной сфере. В те времена, чтобы своими глазами увидеть, что такое исследовательская деятельность университетских ученых, и американцы, и французы отправлялись в Берлин, Бонн, Лейпциг или Гейдельберг. Юность Макса Вебера приходится на ту эпоху, когда профессия ученого становится невероятно престижной. Но при этом сам Вебер — это не только исследователь, но и представитель буржуазной культуры со всеми характерными для нее элементами — интересом к чтению, путешествиям и древности, учебой в гимназии и чтением газет, протестантским христианством и национальным государством.

Впрочем, для буржуазии все эти революции носили двойственный характер, что проявилось уже в последней трети XIX века. Обществу, находившемуся под впечатлением от взятия Бастилии и отмены монархии во Франции, поначалу, вероятно, казалось, что в современном государстве дворянство и буржуазия — «первое» и «третье» сословия — просто поменялись местами, что новой стала только верхушка и всем теперь управляют буржуазные принципы. Эти принципы, в свою очередь, можно было увидеть прежде всего в промышленной революции, в интересе буржуазии к предпринимательской деятельности, торговле, производству, одним словом, к развитию частной собственности. Образование тоже воспринималось как буржуазная идея индивидуального совершенствования. «Роман воспитания» — особый жанр, возникший около 1800 года и доминировавший в европейском повествовании на протяжении более девяноста лет, — наглядно выразил эту идею в своей сюжетной схеме: молодой, отнюдь не героический герой отказывается продолжать традиции своей семьи, а волнующая современность рождает в нем надежды на счастье. И только столкнувшись с реальностью, он понимает, как много иллюзий было в его ожиданиях. Буржуазным здесь было не только право самому искать свое счастье и считать это право, наряду с правом на жизнь и свободу, неотъемлемым правом индивида, как оно и было закреплено в американской конституции. Буржуазным казалось и решение, которое предлагало «воспитание» (образование) в конфликте между счастьем и свободой, оседлостью и мобильностью, самоопределением и социализацией, браком и любовью, реализмом и романтикой, а именно: интериоризация противоречия, компромисс, отречение от юношеских надежд[13].

И все же при ближайшем рассмотрении очевидно, что, собственно, революционность революций эпохи модерна заключалась не просто в смещении старых носителей общественного авторитета, власти и культуры. Не только в бельэтаже общественного здания сменились жильцы — изменилась вся его структура. Так, в конце XIX века с появлением социалистических партий и других массовых движений постепенно стало ясно, что демократия не зависит исключительно от буржуазии. Одновременно с этим функционализация собственности в крупных акционерных обществах, рост числа служащих и чиновников и рождение государства всеобщего благосостояния прямо на глазах у современников привели к тому, что современную рыночную и денежную экономику уже нельзя было, как раньше, назвать полем деятельности «буржуазии», которой по эту сторону государства противостоит только пролетариат. Наконец, у буржуазии забрали и идею образования. С одной стороны, ее ценность была релятивирована тем, что Макс Вебер позднее назвал «специализированным человечеством»: специалист вытесняет ориентированного на европейские ценности гуманиста–универсала, который, разумеется, тоже всегда был скорее исключением, чем правилом. Буржуазная культура с ее операми и музеями, любовью к так называемой классической античности и со всем ее каноном учености утрачивает свой образцовый характер. С середины XIX века авангардное искусство начинает отходить от доброжелательного отношения к буржуазной жизни, и многим антибуржуазность кажется более приемлемой в эстетическом плане, более интересной и авантюрной. После 1914 года уже не об образовании, а о войне говорят, что она изменила всех без исключения. Однако и до войны, в романах Джозефа Конрада, действие которых разворачивается в море, в «Воспитаннике Тёрлессе» Роберта Музиля (1906), где юношеские годы для главного героя — это время не открытий, а бесконечных мучений, в «Америке» Франца Кафки (1911–1914) или в «Портрете художника в юности» Джеймса Джойса (1904–1914) организации столь сильно вторгаются в биографию героев, что те уже совсем не свободные граждане, а в каком–то смысле травмированные служащие романа.