Макорин жених - [50]

Поп захохотал.

— Крылосе… Тут крылосом и не пахнет… Коопералес, лесная кооперация, вот что, — расшифровал он супруге мудреное слово.

Она все равно не очень поняла.

— Ну ладно, пущай. Вроде потребиловки, значит… Так вот, поступил Сима-то. Что поделаешь, жить надо, — пригорюнилась бывшая попадья.

— Как не надо, — поддержала ее Платонида. — Проживем. Кончится наказанье божие… Господь не даст погибнуть рабам своим… Надо только не забывать всевышнего, в трудах и муках помнить его заветы. Так ли, батюшка?

Евстолий перебирал бороду пальцами, склонив головку и потряхивая ею в такт Платонидиным словам. Платонида говорила негромко, но с большим жаром и благочестием в голосе. Она посокрушалась, что церковь разрушена и ее уже не восстановишь, но тут же сделала бодрое заключение: и без церкви можно веровать в бога, и без церкви можно молиться. Однако без священника нельзя, он нужен.

— Ты бы, батюшка, не ронял свой сан, служил бы… В приходе-то тебя знают и любят. И духом ты светел, и нравом ты мягок, и ликом ты настоящий служитель божий, — стала Платонида улещать бывшего попа. — Почто тебе дрова колоть? Возглашай ты в алтаре осанну и аллилуйю.

Евстолий слушал молча, только быстрые его глазки беспокойно бегали. Платонида собрала все свои проповеднические способности. Она сыпала словами из священного писания, ссылалась на авторитеты пророков и святителей, то подливала елей, то стращала гневом божиим, то прельщала земными выгодами. Бывший поп молчал. Тогда Платонида обратилась за помощью к попадье.

— Ты-то, матушка, как соображаешь умом? Скажи-ко…

— А и вправду, чего молчишь, отец! Так и будешь хрястать дрова? Вишь, люди хорошие говорят: служить можно…

Евстолий вздохнул, почесал за лопаткой, еще вздохнул и с виноватым видом посмотрел на супружницу.

— Не встревай уж, мать. Не архиерей ты, чтобы попом ставить…

Он отхлебнул из кружки добрый глоток чаю, подождал, когда растает сахар во рту, проглотил чай, обратился к Платониде.

— А я владыке сказал: «Снимайте сан, не снимайте, а служить я не могу. Храм божий порушен, крест священнический не удержал я в руках. Какой я священнослужитель?» Владыка не гневался, он только заплакал…

У Платониды глаза стали жесткими. Она перевернула вверх дном чашку, положила на донышко огрызок сахара, поклонилась Густеньке, сказав: «Спасибо». Встала и выпятилась из-за стола.

— Не обессудьте за беспокойство, отец Евстолий…

В ее голосе не было уже ни елея, ни меда. Прямая, негнущаяся, она двинулась к дверям. У порога остановилась и обернулась.

— Ты, батюшка, все же в сане, спрошу. Как думаешь, можно облечь саном Харлама? Дай-кось на это благословение…

Евстолий опять почесал лопатку, как-то неопределенно хмыкнул:

— Да что… от псаломщика до дьякона один шаг… чего же…

В это время дверь открылась, и вошел Сима. Платонида закивала ему.

— Вот бы нам такого батюшку, молодого, славного…

Сима посмотрел на нее непонимающе. Она разъяснила.

— Иди-ка, Симочка, в священники. Твой родитель уж стар становится.

Сима покраснел и, заикаясь, ответил:

— В п-п-опы? Нет, в п-п-опы не гожусь…

2

Синяков вернулся из лесу простудившийся, голодный. Не ждал он жениной ласки, давно привык к равнодушным встречам, а все же свет в кухонном окошке словно бы пригрел иззябшее сердце. Крыльцо еще было не заперто, видать, Анфиса спать не собиралась Она сидела в кухне и вышивала по канве.

— Долго ты, супруга дорогая, не спишь.

— А тебя ждала, драгоценный муженек, глаза все высмотрела, — бойко ответила Анфиса.

Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола, оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла бутылку с красненькой головкой. Синяков расширил глаза.

— Это что еще за фокус?

— Какой же фокус, Феденька? — масленистым голосом залебезила жена. — Думаю, с дороги-то он прозябнет, припасу для сугреву… Нешто плохо, Федя?

Муж изумился такой заботе супруги и умилился ее нежданной лаской, а в общем он был не против малость согреться.

— Коли так, придется попробовать. Давай-ко, держи… Со встречей…

Анфиса не терпела водки, бывало, даже на праздники и то не без труда приходилось уламывать ее купить сороковку. Федор Иванович не узнавал жены. Рюмку она проглотила резво, поморщилась в меру и, что особенно удивительно, закусила умело, с полным знанием техники. После рюмки она чуточку разомлела, подсела к мужу и стала ласкаться, чего, кажется, не бывало с тех пор, как прошел медовый месяц. Синяков тоже размяк, смотрел на нее начинающими соловеть глазами и думал: «Чем плоха моя Анфиса? Ей-богу, баба хоть куда… Волосы — лен, щеки — яблочки, глаза, что тебе вода в «кваснике», ишь, брызжут, светлые…»

А Анфиса щебетала и щебетала, увиваясь вокруг мужа. То прическу ему поправит, то пушинку снимет с пиджака, то выберет самый маленький рыжичек, подцепит его на вилку и подаст мужу.

— Скусно ли? — заглядывает ему в рот.

Тот жует, улыбаясь, причмокивая губами.

— Шибко скусно!

Вдруг Анфиса встрепенулась, убежала в горницу, стала разбирать кровать, шутливо крикнула на ходу: