Макамы - [42]
— В этом хаджже я дал обет ни с кем не делить обед и в пути ни за кем не идти, спутниками не отягощаться и с лицемерами не общаться.
Затем он, торопясь, от меня убежал, а я его взглядом провожал, взор свой видом его насыщал, горькие вздохи ему вслед посылал. Вот он на песчаном холме остановился — словно в засаде расположился. И когда увидел, что тронулся в путь караван, он в ладоши ударил, как в барабан. И продекламировал:
Затем он меч своего красноречия в ножны вложил и по своим делам поспешил. И где бы ни делали мы остановки для водопоя или ночевки, всюду я Абу Зейда искал, но он бесследно пропал. И других я искать Абу Зейда просил, но его будто джинн от нас уносил или прах земли его поглотил… И такую тоску я испытал, какой раньше в пути не знавал! Никогда на чужбине я слез не лил так обильно и не вздыхал так сильно.
Перевод В. Борисова
Тифлисская макама
(тридцать третья)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Я рано направил все свои помыслы на постижение божьего промысла — и обет решил Аллаху дать: ни одной молитвы не пропускать. Я думал всегда — и в знойной пустыне, и в праздник, когда веселиться не стыдно, — о времени быстротекущем, всех правоверных к молитве зовущем. Я с радостью в сердце часы встречал, когда муэдзин с минарета кричал, и средь тягот пути не забывал для общенья с Аллахом сделать привал. Когда назначенный час наступал, я на молитвенный коврик ступал, боясь великого прегрешенья — святой молитвы несовершенья.
Однажды в Тифлисе среди бедняков я молился, и, когда весь люд по домам расходился, вдруг пред нами нищий старик явился: паралич лицо его перекосил, был он в ветхой одежде и казался лишенным жизненных сил. Сказал незнакомец:
— Заклинаю вас, благороднорожденных, молоком благочестия вспоенных: на короткое время остановитесь и выслушать мою мысль потрудитесь. А после делайте что хотите: или дарите, или, не одарив, уходите.
И люди откликнулись на зов — расселись пред ним, как гряда холмов. Прочтя на их лицах внимание и к мудрости приобщиться желание, он сказал:
— О обладатели добродетели! О светлого разума владетели! Лицезрение кое-что без слов объяснит, и дым всегда об огне говорит: седину не зачернишь, болезни не утаишь, немощь с тела не смоешь, а нужду не скроешь. Клянусь Аллахом, и я когда-то людьми управлял, запрещал и повелевал, отнимал и давал, богатством располагал, содействовал и помогал. Чума стороной меня обходила, горе знакомства со мной не сводило. Но одна за другой стали беды являться и в доме моем поселяться. И стало теперь в гнезде моем пусто и в ладони моей не густо. Невзгоды теперь — моя одежда, я на лучшее потерял надежду. Слезами дети мои обливаются, не плодами, а косточками их питаются. Перед вами позор я свой обнажаю и скрытое открываю только после всех бед, которые я испытал, после того, как все потерял, параличным стал. От этих печалей я поседел, и смерть для меня — желанный удел.
Долго и горестно старик вздыхал, а потом слабым голосом продолжал:
Продолжал рассказчик:
— Прежде чем старику поверить, люди решили его проверить, задавать вопросы стали ему, чтоб он порастряс перед ними жизни своей суму. Они сказали:
— Речь мы услышали многословную, да не видели дерево родословное. Столь же порода твоя родовита, сколь дождями туча твоя плодовита?
Старик отвернулся в раздражении, будто сказали ему о рождении трех дочерей вместо сына желанного, и он про себя шайтана клянет окаянного. Или стало ему обидно, что великодушия в людях не видно. Потом сказал, сокровенные мысли свои открывая, но голоса не повышая:
