Мак и его мытарства - [72]

Это, кстати, кое-что объясняет. К примеру, почему тогда, в примерочной у проклятого портного я был так близок к самоубийству.

– Продолжаете бастовать? – спросил меня Юлиан с другого конца стойки.

Месяц назад я признался, что нахожусь в простое, и он, значит, этого не забыл.

– Уже нет, Юлиан. Теперь работаю модификатором.

– И что же вы модифицируете?

Юлиан был сбит с толку, да и я тоже, но в этот миг в бар вошел довольно гнусного вида бородач средних лет, назвался Тараумарой[55] и двинулся от столика к столику, прося подаяния таким вызывающе высокомерным тоном, что правильней было бы сказать не «просил», а требовал причитающееся ему по праву. Потеряв терпение от этого нахальства, Юлиан спрыгнул с табурета у стойки, намереваясь выбросить нищего вон. Я не очень внимательно следил за развитием событий, потому что мысли мои были заняты недавно обнаружившимися сведениями о Кармен. Я представления не имел о том, что делать: может быть, следовало, подобно Вальтеру, отправиться в Счастливую Аравию или вроде того. Уверен, что никогда еще я не чувствовал себя таким потерянным, хотя по здравом размышлении признаю, что несколько месяцев кряду бессознательно искал доказательства ее измены, чтобы получить законный мотив для отъезда, для бегства в Уэйкфилд.

Меж тем Юлиан уже орал на нищего, стараясь выкинуть его из бара на улицу. Боже, подумал я, с каким непомерным старанием он оберегает покой посетителей.

На дворе экономический кризис, с каждым днем разгорающийся все жарче. Телевидение же, контролируемое правящей партией прорвавшихся к власти коррупционеров, пророчит, что скоро все будет хорошо. И посреди всего этого человек ясно видит, что ему лгут столь же бесстыдно, сколь и безудержно. А революция, несмотря на такое положение дел, все никак не грянет. Однако тишком крадется по кварталу, где кризис ко всему прилипает, все пропитывает и не позволяет, чтобы все шло своим чередом и прежним порядком, и побуждает Тараумару потребовать свое.

43

ВИЗИТ К УЧИТЕЛЮ

Я побывал у своего наставника, у грозного Кларамунта, и там все напоминало одну из тех грез, один из тех снов наяву, где мы с горящей свечой в руке бредем по рассыпанному пороху. От одного того, что мне пришлось шагать по улицам Дорма, уже можно понять, что я нахожусь в самом начале долгого бегства: как если бы я убил портного из квартала Койот и, внезапно обернувшись Вальтером, вновь залитым кровью, осознал, что ничего, кроме бегства, мне не остается.

Я трижды постучал в дверь огромного запущенного дома, и мне открыл человек, лучшим творением которого было расписание. Вид у него был зловещий: шарфы и шали поверх черного парусинового костюма, пятидневная щетина, единственный глаз смотрел так, что наводил страх. За домом, в огороженном проволокой пространстве, прыгали и лаяли его остервенелые псы.

– Я их держу шума ради, – повторил Кларамунт.

Но и на этот раз, как и множество раз, увиденных во сне, я знал значительно больше, чем следовало бы ожидать от меня. Знал, к примеру, что внешность обманчива и человек этот вовсе не так ужасен, каким его изображают, а равно и тому, что лучшее его творение – расписание. А так ли важна эта подробность? Без сомнения, важна, потому что удачно сбежать, совершив преступление, можно лишь располагая таким же гибким и вольным графиком, каким пользовался мой обожаемый наставник. Учитывая, что я убил портного, неограниченное свободное время – непременное и важнейшее условие успешного побега.

Я сидел с ним, я говорил с ним о собаках, об оглушительном шуме, ими производимом, и о том, сколь полезны они в деле охраны дома. Кларамунт ерзал на стуле и твердил, что решительно возражает против всякого звука, выражающего агрессию. Явное противоречие не слишком поразило меня. За первым последовало и второе, когда Кларамунт сообщил, что его восхищает тот звук, который в древности внезапно нарушил безмолвие первозданного хаоса, и не меньше восхищают, добавил он с особым нажимом, те исполины, которые должно быть, были первыми учеными человечества и сумели изобрести самое поразительное из произведений искусства, а именно, грамматику. Сколь чудесны были, продолжал он, все те, кто придумал члены предложения, те, кто изобрел существительные, прилагательные и местоимения, разделил по родам и числам, а глаголы – по временам и залогам.

– Когда пишешь, – говорил Кларамунт назидательно, а оттого – очень веско, – ты не должен даже самому себе говорить, будто знаешь, что делаешь. Ты должен писать с той точки зрения, которая объемлет твой собственный хаос, ибо именно из него родилась на свет первая молитва, что и произошло, когда явилось на свет первое чувство – песнь Соломона.

– Соломона?

Вслед за тем я узнал, что «песнь Соломона» может одновременно значить многое и разное, но в данном конкретном случае имелось в виду устное повествование, то есть первый в мире рассказ. А ты, сказал мне Кларамунт, должен продолжать свои воспоминания и следовать своим путем. Да я и продолжаю, отвечал я, но только путь этот какой-то уж очень окольный. И убегать, добавил он, убегать и скрываться. Да ведь я и бегу, объяснил я.