Мак и его мытарства - [52]

В один прекрасный вечер вопрос решился. Сходка подонков общества. И после запрещенного приема Педро в приходской лотерее выиграл круиз по Тихому океану. Педро уехал. А Вальтер увидел, что его тактика оборонительного эгоцентризма уже не так действенна. А раз она не так уж необходима для защиты, он расслабился и стал освобождаться от себя самого, от своего убогого единственного голоса, от «собственного голоса, столь вожделенного всем, а особенно – романистам», превращаясь в обиталище нескольких голосов, которым и поручил рассказать девять оставшихся историй.

Таким манером Вальтеру я бы дал личность, которой, как мне представлялось, обладал Санчес, а его врагу Педро – склочное и, в сущности, жалкое бытие Юлиана.

В финале рассказа «У меня есть враг» Вальтер будет очень доволен тем, что стал чревовещателем на постоянной основе и просто счастлив, что в нем теперь, кроме него самого, есть еще несколько личностей. Вальтер будет некоей помесью Санчеса и Юлиана с вкраплением отдельных черточек моей скромной и смиренной персоны, а также – твердого и неутомимого нрава кое-каких его кукол. Вальтер будет носить пиджаки с подложенными плечами, белую сорочку (чтобы сбежать, как захочется) и держать в руке бамбуковую трость, куда будет спрятан «яванский зонтик».

Однако все это станет видно лишь к финалу первого рассказа, потому что в начале второго, получившего название «Поединок гримас», в моем Вальтере не будет уже и следа тех разнообразных человеческих тканей, из которых составлена его личность.

Я представил себе стиль, в котором будет начинаться этот переделанный мною рассказ:

«Подумайте о чревовещателе. Он владеет искусством говорить так, что кажется, будто голос исходит от кого-то другого, стоящего на известном расстоянии от него. Однако не попади он в наше поле зрения, его искусство не доставило бы нам никакого удовольствия. И, стало быть, потому его очарование заключается в том, что он одновременно присутствует и отсутствует; он становится особенно и именно самим собой, когда одновременно он – кто-то другой. А едва лишь опустится занавес он – не тот и не другой. Последуем же за ним теперь, когда в одиночестве идет он в глубокой ночи, и ни один из двоих не отстал, и, значит, есть кто-то третий, неведомый нам, но тот, о котором мы хотели бы знать, куда направляет он свои стопы. Однако из-за бороды, ирландской кепки и темных очков да еще и в полумраке трудно разглядеть лицо этого существа, разъятого на части…»

[ОСКОП 26]

По чистой случайности – на самом деле мы говорим «чистая случайность», когда не знаем, как это могло случиться, однако подозреваем, что тут не обошлось без Бюро корректировки, оставшегося в тени, или есть и другое, более убедительное объяснение, которое тем не менее мы принять не согласны – итак, по чистой случайности под вечер, читая «Саму» Антонио ди Бенедетто[47], я наткнулся на фразу, заставляющую думать, что Боланьо читал и, быть может, даже очень внимательно и неоднократно читал Фолкнера, потому что сходство удивительное:

«Был тот тайный час, когда небо блещет сильней, потому что люди спят и никто не смотрит на него».

27

Утром, воспользовавшись тем, что небо затянуто облаками, я совершил приятную прогулку по Койоту. Присовокупил к ней покупку утренних газет, похихикал с киоскершей (в то утро она была особенно весела и игрива), приветствовал хозяина закусочной и владельца «Карсона», приобрел пять яблок в лавочке экологически чистых продуктов, повстречался с пенсионерами-завсегдатаями бара «Тендер». Словом, это был триумф обыденных событий, которые так легко ложатся на страницы дневника. Обыденные события – это именно то, в чем я нуждаюсь хотя бы время от времени, тем паче что они лишь кажутся обыденными и позволяют дневнику проглотить этот роман, так упорно подстерегающий меня во тьме сельвы, которая, как мне иногда кажется, подступает к самому дому.

Светло-серое небо с синеватыми тенями под каждым облаком. Велосипед с поврежденным передним колесом. Торжество обыденных подробностей. Ролан Барт сказал как-то, что для любого личного дневника возможен только один успех – пережить битву, хоть это и будет означать отдаление от мира. Алан Паульс[48]: «Любой дневник – это буквальное воплощение зомби, живого мертвеца, существа, видевшего все и все пережившего, чтобы рассказать об этом».

Поскольку большинство испытанных временем клиентов «Тендер Бара» – в иной день их бывает человек пять, а в иной набирается и семеро – курят непрестанно, то весьма вероятно, что они желают повстречать смерть именно на этой тропе. Как правило, самым говорливым оказывается Дарио, морской инженер, давным-давно ушедший на покой, и, вопреки обыкновению, сегодня у него изо рта не торчит сигара. С ним я знаком лучше, нежели с остальными, что и позволило мне под каким-то предлогом подсесть в то утро к этой компании. Дарио рассуждал о своей летней простуде, сообщая, что это пустяки, ничего серьезного, однако она его угнетает, потому что в июле не должно быть насморка, а тут еще и температура да и кашель, и все это лишает его душевного равновесия… Я подумал было, что он мучается без сигары, и собирался сказать ему об этом, но потом решил, что это будет некстати и лучше не вылезать. Тем не менее в возникшей вскоре паузе решил произнести еще более рискованную фразу и – что-то помешало мне избежать этого – вопросил их, чего бы каждый из них пожелал, если бы знал, что желание может быть исполнено. Никто из них и ухом не повел: одни притворились, что не слышат, другие и вправду не расслышали, ибо от присутствия в их компании постороннего их обуяла особого вида глухота, смешанная с безразличием. Один Дарио захотел что-то ответить и после нескольких слов, столь невнятных, что теперь уже я их толком не расслышал, сказал, что если бы мог делать, что хочет, то дошел бы до центра земли и нарыл рубинов и золота, а потом пустился бы на поиски приключений и постарался бы найти каких-нибудь настоящих чудовищ.