Мак и его мытарства - [51]

Неизвестно почему, я вдруг вспомнил, что четыре дня назад уже думал насчет этой фальшивой посмертной книги (в свою очередь, оборванной фальшивой же смертью), книги, которую на самом деле мысленно не терял из виду с тех пор, как начал вести дневник.

Едва успев начать записывать, я прервался, имитируя перерыв, каковой на самом деле заключался в том, что я откупорил очередную – и, кстати, последнюю из моих запасов – бутылку «Веги-Сицилии» и отметил возвращение к идее искусственного и жульнического создания книги, долженствующей числиться в разделе «посмертные и неоконченные произведения».

Разве не в первую очередь я подумал об этом, затевая свой дневник, а также и о том, что со временем придется вспомнить о персонаже Уэйфилда и испытать насущную потребность в том, чтобы Кармен – или еще кто – должна была бы наконец признать существование дневника? Порою, хоть для достижения этого требуется наше отсутствие, мы боремся за нечто основополагающее и вместе с тем очень простое и прилагаем все усилия, чтобы, по крайней мере, удостоиться подтверждения того, что существуем.

После этого я вернулся в кабинет и к тем страницам, которые почти месяц назад начал писать, не зная, куда они идут и чем заполню их, и тут вдруг некая тема обозначила на них свое присутствие, причем так четко, что казалось, этим она указывает, что лишь она одна ждет встречи со мной. Она возникла даже раньше, чем я ожидал, однажды в солнечное утро, когда я слушал «Наталию», венесуэльский вальс, который мне никогда не надоедает слушать. Музыкальная тема повторялась, и я вскоре погрузился в нее, особенно ясно понимая, как важно здесь повторение, где звуки или их чередования звучат снова и снова, где никто не оспаривает значимость этого, если оно уравновешено начальной темой с вариациями.

Очень скоро я погрузился и в повторение, и доказательство этого: то, что начал обдумывать, как бы преобразовать и улучшить роман моего соседа, роман незначительный и путаный, полный забытыми шумом и яростью, роман, который, однако, я намеревался изучить неспешно и тщательно, ибо, по моему мнению, именно это требуется во исполнение моего замысла рано или поздно что-то в нем изменить. Если когда-нибудь все же перепишу «У меня есть враг», то прежде всего в эпиграфе заменю цитату из Чивера на что-нибудь такое фолкнеровское, благодаря чему роман не только исполнит во времени тридцатилетнее тройное сальто-мортале, но и избавит нас от ощущения, будто автору не случалось обогатиться опытом того рода, который представлен гениальной литературой вроде творений Боланьо.

Однако для меня ясно, что этот эпиграф из Фолкнера не должен иметь отношения к тому, о чем рассказывается в рассказе «У меня есть враг», потому как нельзя забывать, что я всегда жаждал развеять миф о якобы трансцендентной природе эпиграфов и выработать стиль, подобный, ну, скажем, Альберто Савинио, начавшего свой роман «Мопассан и другой» с фразы Ницше: «Мопассан, истинный римлянин».

«Мопассан, истинный римлянин», повторяю я сейчас самому себе, только ради удовольствия произносить эти слова. Сколько раз я возвращался к этой фразе и все время она звучала по-разному, сколько ни повторяй ее. Я вижу, как определение Ницше освещает фигуру Мопассана, однако, как замечает Савинио в подстрочном примечании, освещает ее абсурдом, освещает тем полнее и ярче, чем меньше мы знаем, что же хотел сказать этим Ницше, назвав Мопассана «римлянином», и совсем не исключено, что, как часто бывало с ним, он ничего не хотел сказать этим.

Поэтому, решив переписать «У меня есть враг», я и выбрал эпиграф из Фолкнера затем, чтобы эта цитата была никак не связана с сюжетом, чтобы одиноко и вольно парила в собственном воздушном пространстве, в безмерности разъединения, как самолет-призрак в небе Чили.

Ну а что касается того, что я бы сохранил, то для меня это ясно: каркас истории о ненавистнике, одержимом желанием причинить как можно больше зла объекту своей ненависти – эта история забавно похожа на отношение Юлиана к своему дядюшке – а еще бы оставил тоскливое стремление бросить пить, снедающее обладателя того голоса, в рассказе Санчеса, довольно похоже имитирующего стиль Джона Чивера. Да, вот это я бы сохранил, но одновременно изменил бы личность самого Вальтера, который обрел бы в собственной душе и в своем разнузданном себялюбии своего второго врага. И как раз первый враг – он будет носить имя Педро, как и в оригинале – упрекал бы его за то, что в силу своего эгоцентричного характера он всегда говорит о самом себе и потому прямо виноват, что не может наделить голосами своих кукол. А прообразом этого первого врага по имени Педро мне послужил бы Юлиан, который, как я заметил, обуян запредельным эгоизмом и спесью, а если и проявляет время от времени талант, то все же остается классическим безумцем, бичующим окружающих за собственные, собственно говоря, пороки.

Если бы когда-нибудь я все же переделал бы «У меня есть враг», то поговорил о той ночи, когда чревовещатель решил проблему единственности своего голоса, осознав наконец, что именно постоянные нападки его ненавистника загоняли его в угол и тем самым заставляли укреплять и усиливать свой единственный голос, подтверждая его мощь всем, что он развивал в своей сценической деятельности, а равно и в частной жизни, и тем самым с каждым днем все чаще рокируясь в сражении против своего ненавистника.