Мак и его мытарства - [49]

– Господи боже, чем дальше в лес, тем больше дров, – сказал он.

– Ты о чем?

– О том, что за сведения о моем дядюшке мне платят все больше и больше.

Я все понял. Он прежде всего был жулик, и жулик предусмотрительный. Меня не слишком это беспокоило, скорей напротив – кое-какие двери открывались передо мной благодаря его говорливости. Но о чем же говорить? Да уж не о дядюшке: он слишком враждебно относился к Санчесу и был чудовищно предубежден и пристрастен, однако первый рассказ в «Вальтере и его мытарствах» назывался «У меня есть враг» и, если не ошибаюсь, изложенная там история, где фигурировал некий Педро, бескорыстный ненавистник чревовещателя, сгинувший впоследствии где-то в южных морях, кое в чем походила на ту, которую племянник, сам того, разумеется, не зная, выкладывал по всему кварталу перед каждым, кто хотел слушать. Можно было бы, разумеется, спросить его, знал ли он о своем сходстве с бескорыстным врагом, которым обзавелся чревовещатель из первого рассказа этой столь далекой книги? И читал ли он ее?

Все эти мысли проносились в моей голове, когда, подняв голову, я встретился глазами с племянником, смотревшим на меня пристальней, чем раньше. Я только хотел осведомиться о причине такого внимания, но он перехватил инициативу и спросил, нельзя ли узнать, на что это я смотрю. Тогда, решив обратить племянника в собственного врага, я ответил, что изучаю, обстоятельно и вблизи, его необъяснимую ненависть.

Он улыбнулся, хоть и заметно обиделся, и лицо его стало совсем неприятным:

– Почему необъяснимую? И почему ненависть?

Я заказал выпить, а они все не несут, пояснил он, и он сейчас потребует искомое у бармена. Тогда я спросил, как его зовут. Юлиан, ответил он. Просто Юлиан? Юлиан, повторил он. Не имя, а название месяца, благо дело в нем и происходило, но, смирившись, я принял ответ как должное.

Словно обратившись в частного сыщика, я незаметно протянул ему двадцатку. Готовлю интервью с вашим дядюшкой, сказал я, и хочу у вас узнать, читали ли вы рассказ Санчеса «У меня есть враг». Племянник попросил повторить, но помедленнее, и я повторил. Я не успел узнать, читал ли он этот рассказ, но зато понял, что истинный враг Санчеса – не кто иной, как сам Санчес.

– Потому что Санчес – тяжелый невротик, абсолютный эгоцентрик. Как говорится, таких эгоистов в кино показывать надо. Воплощение эгоцентризма, считающее, что весь мир должен вращаться вокруг него, ничего другого он не признает и не выносит. Из-за этого в обществе он – настоящее бедствие, потому что в обществе не все и не всегда согласны считать его звездой и кадить ему. Эгоцентрик на двести процентов. Он не видит ничего дальше десяти сантиметров от себя. И если есть ошибка, которую мы, люди, совершаем чаще всего, то это, конечно, убежденность, что в невротике есть что-то интересное – ничего подобного: на самом деле это несчастный человек, вечно зацикленный на себе, человек с гнилым нутром, человек неблагодарный, умеющий пестовать и окучивать лишь негативную сторону своего критицизма, а предложить что-либо позитивное – нет, извините.

Похоже было, что Юлиан рисует автопортрет, но я промолчал. И попал в довольно глупое положение, когда он, покуда произносил все это, взял, даже не спросив разрешения, мой стакан с джин-тоником и отпил. Это вызвало у меня понятное отвращение, и я уж было собрался как минимум потребовать у него объяснений, но тут он сказал, что не станет устраивать мне интервью с дядюшкой, а почему не станет, не пояснил. И вообще это было похоже на уловку – видно, он хотел скрыть ту очевидную истину, что и не может свести меня с дядюшкой.

После второго стакана племянник вдруг сообщил, что поскольку он – лучший писатель в мире и обходится без покровителей, то сейчас в краткой и безупречной форме определит, что произошло с Санчесом. Если рассказать во всех подробностях историю его дяди, это будет обобщенный рассказ о том, как великий ум разжижается ленью, тоской, ужасом и постепенно гибнет, подобно тому, как брошенная в море вещица исчезает там, оставляя на поверхности лишь нестойкую пену.

В последние месяцы, продолжал он, Санчес тешил себе надеждой на сходство с одним норвежским писателем, которого кое-кто из сбитых с толку критиков уподоблял Прусту. Дядюшку в публичных выступлениях спасали остатки достоинства и умение притворяться, но не более того. Однажды, когда они еще разговаривали, тот сказал, что возьмет себе хороший псевдоним и, посвятив себя критике, станет беспощадно искренним – по отношению прежде всего к собственному творчеству; да, он сказал, что выберет себе псевдоним и подвергнет собственные сочинения безжалостной критике. И это, сказал дядюшка, будут лучшие в мире разборы, ибо никто не знает его пороков и слабостей лучше, чем он сам… Он посулил это, но Юлиан тотчас охладил его самокритический пыл, заметив, что он, как любящий племянник, тоже знает все недостатки его творчества и, если угодно, готов немедленно указать на них, хотя лучше все же будет держать их при себе, потому что вреда от них может быть больше, чем пользы… Тогда мы разговаривали с ним в последний раз, докончил Юлиан.