Мак и его мытарства - [45]

Рассказ хорошо начинается, однако этот зимний антураж, который был введен в игру, быстро забывается, и мы, читатели, невольно начинаем подозревать, что повествовательную ниточку красноватых орехов автор обрывает по чистой лени. Так или иначе, но чудесное начало рассказа с таким скрупулезно-подробным описанием едва ли не каждой искорки, прыгающей в камине, скоро выдыхается – и вот мы внезапно застреваем в странной раскаленной и тягостной атмосфере, вязнем в сумбуре несущественных деталей, наводящих на мысль, что автор, кажется, отдает должное «густым фрагментам» книги, и все это заставило меня забыть о том, что я читаю, и поднять глаза от текста.

Иногда блистательное начало портит весь остальной рассказ, потому что тот неизменно оказывается значительно ниже уровнем. Я поднял голову и взглянул наверх так, словно стосковался по величию, уходившему из текста, и засмотрелся на крошечного паучка в углу потолка, и начал мысленное странствие по миру Честертона, и припомнил его рассказ «Голова Цезаря», в котором патер Браун говорит: «То, что и вправду приводит нас всех в ужас, – это лабиринт, не имеющий центра, и поэтому атеизм – не более чем кошмарный сон».

Сколько же я не вспоминал эту фразу? И почему она пришла мне на память именно сейчас, когда так рассеянно следил взглядом за крохотным паучком? И, подыскивая объяснение, благо я не сомневался, что таковое имеется, я запутался в умственной паутине и припомнил фильм Орсона Уэлса «Гражданин Кейн», где эпизоды жизни этого самого гражданина – мистера Чарльза Фостера Кейна – неизменно складывались в рисунок бытия, очень похожего на кошмарный сон, на лабиринт, лишенный центра. Тогда я подумал, во-первых, о начальных кадрах этого фильма, где мы видим, что скопил Фостер Кейн. А потом – об одном из финальных эпизодов, где элегантная и безутешная женщина, сидя на полу во дворце, играет с огромной головоломкой. Эта сцена наводит нас на след: эпизоды не скреплены никаким тайным единством, и ужасный Чарльз Фостер Кейн, магнат и делец, чью экранизированную биографию мы, как нам кажется, видим на экране, на самом деле – всего лишь плод воображения, хаос мнимостей… Рассказ о жизни Кейна изобилует лакунами: нам не говорят о важных событиях, но зато подолгу застревают на странных мелочах, на описаниях второстепенных персонажей, имеющих к герою лишь косвенное отношение.

Чувствуя, что мой разум и сам заблудился в этом лабиринте мнимостей, я все же осознал, что у «Гражданина Кейна» много общего с воспоминаниями Вальтера, тоже построенными на осколках жизни, на фрагментах, не спаянных тайным единством, но все время готовых перебирать обличья, важные или не очень, которые принимал артист, прочерчивающий траекторию, состоящую из мелких, дробных частиц и ведущую к созданию печальной головоломки под возможным названием «Жизнь чревовещателя» – жизнь, которая, в свою очередь, являет собой лабиринт в виде паутины без центра, то есть еще один кошмарный сон, хотя в этом случае в финальной главе рассказчик не только находит центр лабиринта, но и обнаруживает неожиданный и, без сомнения, ненормальный просвет в зарослях, позволяющий ему считать, что у бегства есть свой собственный путь…

И, двинувшись по этому пути, я развеселился, и мне показалось, что «Сосед» благополучно взмыл в воздух и продолжил полет, я же не мог не признать, что, невзирая на привычные тревогу и уныние, жизнь моя вошла в некую фазу, подобную зеркалу, на поверхности которого вырисовываются, пусть неотчетливо, все самое высокое. Как читатель я мог стремиться ко всему. Перефразируя Гомбровича[44], как читатель я ничто и потому могу позволить себе все. Радости такого рода посещают меня нечасто, что наводит меня на подозрения: не проистекают ли эти приятные ощущения от постоянной работы начинающим пахарем на ниве словесности?

С этой минуты чтение «Соседа» пошло как по маслу: как будто между рассказом и чтением возник гармоничный союз, который одарил меня наслаждением с самого начала, с той сцены, где мне показалось, будто я полностью отождествляю себя с бродягой Вальтером, а тот, «идя в свете звезды своей судьбы», пришел в португальский поселок возле Эворы и в тамошнем баре услышал в полутьме и вполголоса рассказанную историю, столько же говорившую о парне из этого поселка – юном еврее по имени Давид, известным главным образом суровостью нрава, сколько и о его соседях, семействе чернокожих ангольцев – супружеской чете с тремя детьми, каковое семейство, по словам завсегдатаев бара, недавно обосновались тут.

Бедных негров по фамилии Жоан вся округа дружно корила за то, что они изо всех сил пытались сойти за людей, привычных к сельскому труду, тогда как в действительности совершенно не владели даже простейшими навыками. История, которую услышал в тот день Вальтер, передавалась из уст в уста и началась с того, что Давид крикнул ангольцам, что в сельском хозяйстве они не смыслят ни уха, ни рыла, то есть всего лишь повторил мнение, выражаемое – да еще и с большей злобой – всеми жителями поселка.

История о молодом еврейском парне и о семействе Жоан, неизменно рассказываемая в полумраке таверны, спустя несколько дней получила продолжение в виде наводящей ужас сцены: в бессчетный раз увидев, как соседская курица разгуливает по его лужайке, неумолимый Давид выпустил в несчастную птицу восемь пуль, обратив ее в окровавленный комок перьев. С той минуты неистовый сосед стал внушать ангольской семье более чем обоснованный страх.