Махтумкули - [26]
Махтумкули связывали с Нуры Казимом не просто отношения ученика с учителем, они дружили. Нуры Казим стремился к объективному познанию мира, довольно критически относился к различного вида догмам, ничего не принимая на веру. Это нравилось Махтумкули, хотя смелость Нуры Казима иной раз и пугала. Но он был весьма осторожен, этот сириец, он гнал, что и почем стоит, откровенность свою доверял не каждому, осмотрительность его была выше человеческих похвал. Тем более что был он чужаком, не имеющим вельможного покровительства, любая оплошность могла ему дорого обойтись. И Махтумкули очень ценил как дружеское расположение учителя, так и его серьезное доверие — так относятся не к младшему на иерархической лестнице жизни, а к стоящему на той же ступеньке, что и ты, к единомышленнику, к соратнику.
Махтумкули пригласил учителя садиться. Тот отказался:
— Садитесь, садитесь, я вам долго не помешаю. Надеюсь, весть моя не испортит вам настроения. Дело в том, что пир заболел.
— Вот как? — особо заметного сочувствия в голосе Махтумкули не было. — Совсем недавно он был бодр, энергичен и настроен весьма воинственно.
— Я только что от него, — улыбнулся Нуры Казим своей мягкой, словно извиняющейся улыбкой. — Давал ему лекарство. Боюсь, что он простудился. В его возрасте легкие — шутка коварная.
— Значит, в пятницу он не сможет принять участие в дворцовых торжествах?
— Боюсь, что нет.
— Он говорил что-нибудь о порученном мне стихотворении?
— Да. Мне велено посмотреть все, что ты намереваешься читать перед Гаип-ханом.
— Вы согласились?
— А почему я должен был не согласиться?
— Я думаю, что он хитрит, у него ведь есть более надежные помощники, а поручение он дал почему-то именно зам.
— Да, — согласился Нуры Казим, — у меня тоже впечатление, что почтенный тагсир припрятал шкатулку с двойным дном.
— Что у него может быть на уме? — пожал плечами Махтумкули.
Мягкая улыбка вновь осветила лицо Нуры Казима.
— Разве не может получиться такого, что твое стихотворение не угодит хану?
— И тогда не пир, а вы…
— Не будем прибегать к домыслам, — остановил Махтумкули Нуры Казим. — То, что произойдет, мы увидим.
Он попрощался и ушел. А Махтумкули рассказал Магрупи и Шейдаи о поручении Бабаджан-ахуна.
— Тяжелый груз ты взвалил на себя, — заметил Шейдаи.
— Не я взвалил, на меня взвалили, — поправил Махтумкули. — Как выглядел бы мой отказ? Он меня специально пригласил: «Ты обязательно должен участвовать в состязании поэтов». Кто из вас поступил бы иначе, чем я?
— Что-нибудь уже написал?
— Написал.
Махтумкули покопался в книгах, вытащил листок бумаги.
— Постой! — поднял руку Шейдаи. — Чьи это стихи, говоришь?
— Мои, чьи же еще!
— Неправда!
— Можешь уличить?
— Могу. Это стихи моллы Довлетмамеда, твоего отца.
— Молодец ты, парень. Как догадался?
Шейдаи улыбнулся одними глазами.
— Догадаться не так уж трудно. Во-первых, язык несколько тяжеловесен, архаичен, нет в нем твоего изящества. Ну а во-вторых… во-вторых, мы с тобой уже читали то место а «Проповеди Азади», где приведены именно эти строки.
— Запрещенный прием! — с наигранным возмущением накинулся на друга Махтумкули.
— А тебя иначе не одолеешь, — отпарировал Шейдаи и продекламировал:
— У тебя такая же хорошая память, как и у Нуры Казима, — похвалил Махтумкули.
Шейдаи прищурился.
— Что-то не верится, чтобы за такие стихи Гаип-хан набросил на тебя халат победителя.
— Я от него награды не жду.
— Твое желание меньше всего интересует и владыку и пира. Они ждут славословий. Учти.
— Посмотрим, — сказал Махтумкули. — Не всякий хан — Ахмед шах.
— Не понял, — Шейдаи, ища поддержки, перевел взгляд на Магрупи.
Тот развел руками, сознаваясь в бессилии.
Махтумкули до объяснений не снизошел:
— Ты догадливый — сообразишь.
И отвел в сторону глаза, в которых уже тлел творческий огонек.
Племенные и родовые ханы, крупные баи, именитые сановники и духовенство собрались на праздник. Гаип-хан с большой помпезностью ежегодно отмечал день восшествия на престол, и подготовка к этому событию начиналась за несколько месяцев. Повсеместная подготовка, потому что каждый, мечтающий о карьере или просто о повышении собственного благосостояния, стремился заслужить милость владыки, привлечь его благосклонное внимание к своей особе. Ни для кого не было секретом, что Гаип-хан — сладострастник, и самый желанный подарок для него — молоденькая, красивая, стройная, как кипарис, девушка. Их ему требовалось много, потому что, поговаривали, хан не имеет привычки дважды нюхать один и тот же цветок. И кто имел возможность, тот обязательно дарил девушку. Другие же ограничивались роскошным ковром, редким арабским или индийским оружием, золотой утварью — кто на что был горазд.
Многие из собравшихся во дворце были людьми преклонного возраста в белых тюрбанах и златотканых халатах. Они застыли в почтительном молчании. А на троне, украшенном золотом и драгоценными камнями, развалился Гаип-хан. Он изволил пребывать в хорошем расположении духа — полное ухоженное лицо было приветливым, светлые глаза лучились доброжелательством.
