Махтумкули - [28]
Сделав короткую паузу, Махтумкули глянул на Гаип-хана. Тот сидел серьезный и внимательный, опираясь на подлокотную подушку.
Дочитать до конца Махтумкули не сумел, потому что в дверях тронного зала замер в поклоне нукер. Темные пятна пота на лопатках двигались в такт тяжелому дыханию.
К нему рысцой, по-утиному переваливаясь, подбежал визирь-распорядитель. Гонец пошептал ему на ухо. Визирь изменился в лице, поспешил к Гаип-хану, зашелестел свистящим придушенным шепотом.
Гаип-хан дернулся — как пяткой наступил на тлеющий уголь. Закричал в полный голос:
— Седлать коней!.. Все их села огню предайте!.. Старейшин на арканах сюда тащите!.. Животные!.. Скоты!
Он торопливо покинул зал. Визири засеменили следом. Всполошенные гости недоуменно переглядывались, прикидывая, что произошло и как им поступить — то ли расходиться, то ли ждать, сомнения решил визирь-распорядитель, объявив обесцвеченным голосом:
— Расходитесь по домам…
Прошло две недели, а в медресе все шушукались о скомканных торжествах во дворце Гаип-хана. Сочинялись всякие небылицы, каждый по-своему излагал события. А Бабаджан-ахун, прослышав, какие стихи читал Махтумкули хану, расстроился и обозлился. Он приказал снять копию стихотворения, вызвал к себе Нуры Казима, долго и желчно разговаривал с ним. Из этого разговора вытекал недвусмысленный вывод: едва лишь пир оправится от болезни, встанет на ноги, он примет кардинальные меры к ослушникам, пренебрегающим его, пира, мнением.
Махтумкули тоже переживал. Не то чтобы он боялся слишком жестких последствий — особых причин для этого не было, — но понимал, что без последствий не обойдется. Темная туча сгущалась над головой. Что ж, пусть будет гроза, после нее воздух свежее, а то слишком уж тяжко ощущение все усиливающегося духовного гнета. Ответ пиру был уже приготовлен, решимость укреплена, и все же беспокойство не покидало, ибо трудно быть спокойным в ожидании грозы, даже если она и очищающая. «Пойду в город, — решил утомленный мыслями Махтумкули, — освежусь, проветрю мозги».
Случилось так, что Нуретдин в это время тоже вознамерился прогуляться, зайти в лавку торговца Юсупа Хаддада. А поскольку был человеком общительным, то подумал о спутнике и вспомнил, что и Махтумкули жалует вниманием эту лавку, где продаются старые книги, копии редких диванов.
Он сразу же направился в келью друга. Но по дороге его остановил один из учащихся, долго болтал о пустяках, то и дело возвращаясь к этим, навязшим в зубах, неудавшимся торжествам. И когда Нуретдин наконец отвязался от болтуна, Махтумкули уже ушел.
Зато в келье творилось такое, что Нуретдин рот раскрыл. Там орудовали Ильмурад и еще два суфия — бесцеремонно рылись в книгах Махтумкули, швыряли их на пол, даже наступали на них ногами. От такого кощунства у Нуретдина все внутри захолонуло.
Они его заметили, но поведение не изменили — вели себя так, словно никого, кроме них, нет. Маленький, юркий, как мышь, суфий, взгромоздившись на резной столик, за которым обычно писал Махтумкули, брал с полки книгу за книгой и передавал ее другому суфию — тощему, длинному, словно жердь, с большими оттопыренными ушами. А тот, следуя указаниям суфия Ильмурада, либо ставил книгу на пустую полку, либо швырял ее на пол.
— «Искандер-наме» Низами.
— Бросай!
— Омар Хайям…
— Бросай!
— Джалалиддин Руми…
— Давай сюда!
— «Проповедь Азади»…
— А это что такое?
— Отца его книга.
— Бросай!
— Прекратите безобразие! — закричал Нуретдин. — Сейчас же положите все на место!
— А что сделаешь, если не положим? — ощерил лягушачий рот Ильмурад.
— Не касайся книги! — Нуретдин вырвал из рук Лопоухого «Проповедь Азади». — Кто вам позволил такой гнусностью заниматься?
— Я позволил! — Лягушачья ухмылка Ильмурада стала еще шире. — Я позволил. Есть еще вопросы?
— Выходите вон! — Нуретдин даже побледнел от такого нахальства. — Вытряхивайтесь!
— Не ори, дурак, — одернул его Ильмурад. — Мы указание пира выполняем. Есть жалобы — ступай к нему, он тебе разъяснит.
Нуретдин выскочил, как ошпаренный, хлопнув дверью. И помчался за помощью — не к пиру, понятно. Через несколько минут вернулся в сопровождении Шейдаи и Магрупи.
— Вот! Посмотрите, что они здесь творят, паршивцы!
Магрупи некоторое время стоял, покусывая кончик уса.
Опустил глаза на резной столик под ногами Коротышки, на разбросанные по полу книги. Молча шагнул вперед, охватил Коротышку за пояс и за шиворот, крякнув от натуги, метнул его в проем открытой двери. Повернулся к Ушастому:
— Своей очереди ждешь?
Тот ждать не стал, торопливо сам вышел.
— Знаешь, что лежит на полу? — подступил Магрупи к Ильмураду.
Ильмурад был спокоен, ни малейшего признака страха или растерянности на лице.
Классик туркменской литературы Махтумкули оставил после себя богатейшее поэтическое наследство. Поэт-патриот не только воспевал свою Родину, но и прилагал много усилий для объединения туркменских племен в борьбе против иноземных захватчиков.Роман Клыча Кулиева «Суровые дни» написан на эту волнующую тему. На русский язык он переведен с туркменского по изданию: «Суровые дни», 1965 г.Книга отредактирована на общественных началах Ю. БЕЛОВЫМ.
В романе К. Кулиева «Черный караван» показана революционная борьба в Средней Азии в 1918–1919 годах.
Совсем недавно русский читатель познакомился с историческим романом Клыча Кулиева «Суровые дни», в котором автор обращается к нелёгкому прошлому своей родины, раскрывает волнующие страницы жизни великого туркменского поэта Махтумкули. И вот теперь — встреча с героями новой книги Клыча Кулиева: на этот раз с героями романа «Непокорный алжирец».В этом своём произведении Клыч Кулиев — дипломат в прошлом — пишет о событиях, очевидцем которых был он сам, рассказывает о героической борьбе алжирского народа против иноземных колонизаторов и о сложной судьбе одного из сыновей этого народа — талантливого и честного доктора Решида.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.