Махтумкули - [29]

— Знаю! Пусть смутьяны собираются в другом месте!

— Смутьяны? — У Магрупи сжались кулаки. — Кто смутьян?.. Я тебя спрашиваю, кто смутьяны?!

Между ними шагнул Шейдаи.

— Уходи, Ильмурад, от греха, а то вылетишь отсюда, как и твой недоношенный помощник.

Суфий не испугался, но и не посчитал нужным лезть напролом. Ворча, как рассерженная собака, что, мол, кое-кто еще пожалеет, кое-кто вспомнит, он бочком выбрался из кельи.

На полу беспорядочной грудой лежали книги: Джами, Саади, Низам-ал-Мульк, Бируни, Платон, Рудаки… Очень много книг. Шейдаи присел, поднял одну, осуждающе покачал головой.

— Над этим источником мудрости Фирдоуси работал тридцать лет. Тридцать лет, это только подумать! И прошло с тех пор много веков, много бурь и потрясений. Исчезли огромные города и целые государства, тленом стали султаны и эмиры, вершившие некогда судьбами мира. А «Шах-наме»… — Шейдаи любовно обтер книгу полой халата. — …«Шах-наме» осталась. Не властны над ней ни бури, ни потрясения, ни само время. Пророчески поэт утверждал:

В посевы слов вложил я тяжкий труд.

Я не умру, коль мысли не умрут.

— Свора невежд, проглотивших собственную совесть! — не мог успокоиться Магрупи, его трясло. — Им по душе мрак и беспробудность! Подлости они не сторонятся, а к доброте относятся, как к приблудной собаке — можно приласкать, а можно и ногой пнуть!

Шейдаи согласно покивал.

* * *

Бабаджан-ахун пригласил Махтумкули в полдень. Разговор длился недолго. Лицо ахуна, как всегда, было непроницаемо, но оно совсем не отражало внутреннего состояния пира. Пир сердился, больше того — он негодовал, но не желал показывать ничтожному ослушнику своего священного гнева. Он только указал на переписанное стихотворение:

— Тобой написано?

— Нет, тагсир, — вгляделся в бумажку Махтумкули, — написано не мной. — И, предупреждая возмущенный вопрос пира, докончил: — Но стихи — мои.

— Ты их читал перед Гаип-ханом?

— Их, тагсир.

— И других слов, кроме этих, у тебя не нашлось?

— Слов было много, тагсир, — боясь улыбнуться, Махтумкули шумно втянул воздух через нос, — были и другие слова. Но, с разрешения владыки, я огласил то, что слышал во сне от пророков… И о поступках их…

— Ты обуян не просто жаждой, как пишешь здесь, — ахун беззвучно постучал пальцем по листку, — ты обуян гордыней, жаждой сомнения обуян. И это прискорбно. Мы не можем взять на себя столь тяжкую ответственность, чтобы разрешить непомерной сей гордыни и самовосхвалению ютиться в стенах вверенной нам обители. Мы решили так: либо ты бросаешь писать свои бредовые стихи и написанное кидаешь в огонь, либо покидаешь стены медресе Ширгази, а мы пожелаем тебе счастливого пути.

Махтумкули заранее представлял себе, как может сложиться разговор с пиром, и не собирался уступать и виниться. Но тут его буквально взорвало. И он молча повернул к двери.

Во дворе его обступили со всех сторон и начали допытываться, чем кончилась беседа.

— Чем она, по-вашему, могла кончиться! — сердито сказал Махтумкули. — На ворота мне указали!

Вокруг загорланили, перебивая друг друга, выражая возмущение поступком Бабаджан-ахуна. Больше всех горячился Нуретдин:

— Идем к пиру! Пусть проявит великодушие!

Его поддержали:

— Пошли!

— Идем!

— Потребуем!

И гурьбой повалили к дому ахуна, а Махтумкули направился в свою келью. Скверно у него было на душе. «Брось в огонь бредовые стихи…» Скажет же такое! Нет уж, лучше недоучкой остаться, нежели таким советам пира следовать.

Пока он переживал, возвратился возбужденный Нуретдин.

— Все уладилось! Он сказал: «Пусть остается, но больше пусть стихов не пишет». Думаю, это не страшно. Скажи: «Ладно» — и продолжай свое дело. Кто за тобой следить станет? А написанное отдавай мне — я найду где спрятать.

Нуретдин засматривал в лицо друга, искал радости, может быть, даже слов благодарности ждал, но сосредоточенным и отрешенным оставалось лицо Махтумкули.

— Наверно, лучше мне уйти.

— Куда пойдешь? — таращился Нуретдин. — Куда? Гаип-хан на иомудов войска двинул! Кровопролитные бои кругом! По дорогам аламанщики рыщут, мародеры — далеко уйдешь из города? Сцапают — и не пикнешь, головы лишишься, не только пожитков!

Махтумкули и сам это знал — в округе творилось черт знает что. Однако никак не мог подавить раздражение против Бабаджан-ахуна. Значит, либо надо превозносить до небес недостойного, либо жить молчком, не смея высказать то, чем переполнено сердце? Попробуй тут быть спокойным!

Едва ушел Нуретдин, порог переступил Магрупи. Он привел незнакомого человека.

— Это Довлетяр. Тот самый, о котором я тебе говорил.

О Довлетяре Махтумкули слышал не только от Магрупи. И несколько удивился, что гость походит не на туркмена, а скорее на хивинского узбека — в своем выцветшем пестром халате, сероватом заношенном тюрбане, стоптанных кособоких сапогах. Довлетяра хотелось видеть нарядным джигитом, за поясом которого заткнут булатный нож. Тем более, что и лицо у него было тонкое, красивое, одухотворенное, черные смелые глаза смотрели мягко и приветливо.

Гость тоже увидел не то, что ожидал.

— Когда речь заходила о поэте Махтумкули, я молодого не видел, — признался он, улыбаясь. — Стихи твои слушал или читал — представлялся человек в годах. Прямо скажем, преклонных лет человек, испытавший всю сладость и всю горечь жизни. Потом Курбанали, — гость кивнул на Магрупи, — уточнил: молодой, мол. И все равно не ожидал увидеть такого. Лет двадцать есть?