Махно. Полковая казна - [47]

Когда этот изверг закончил свой «проникновенный» доклад обойма его маузера была пуста, а в воде плавали пятнадцать трупов вновь прибывших заключенных.

То, что даже бывалые сидельцы были в шоке, можно было бы не говорить, потому что все стояли не просто молча и опустив головы. Все боялись даже дышать. Кровь, реально застыла в наших жилах, но не от холода, а от мысли: что же ждет нас дальше, если не успели мы прибыть в лагерь, а уже полтора десятка зэков расстреляли ни за что.

Этап разделили на блатных и политических и разными колоннами повели в жилую зону и разместили в бараках по отрядам.

Народ в лагере был крайне изможден. Мне сразу вспомнились года голодомора, когда люди ходили с такими же темными кругами вокруг глаз над впалыми щеками.

«Бугор», встретивший нас в бараке, без тени усмешки, глухо произнес,

– Добро пожаловать в ад. Располагайтесь на свободные нары. Сегодня отдыхать, а завтра в шесть утра подъем. Норма выработки для всех одинакова. Нет нормы, нет пайки. Все харчи на стол. Крысятничества не потерплю. Закон для всех один, – с этими словами он отвернулся и пошел вглубь барака.

Мы, вновь прибывшие, постарались разместиться вместе. Покидали «веревки» на нары, харчи, что осталось с этапа, выставили на стол. Стали подтягиваться и другие каторжане. Как обычно, стали искать земляков и знакомцев.

Весь барак работал на кирпичном заводе. Работали в три смены, круглосуточно. Норму выработки определяло начальство, а «бугор», звали его Николай Иванович, имевший погоняло «Весло», доводил эти нормы до нас и строго следил за их безоговорочным выполнением. Пайка была мизерная до невозможности и составляла чуть больше тысяч калорий, хотя нормальному мужику минимально необходимо в день две с половиной тысячи калорий. Но все безропотно трудились и выполняли норму выработки. Молчали от страха, потому что, буквально два месяца тому назад за невыполнение непосильного «урока» по лесозаготовкам, начальник опер части Финкельштейн поставил на ночь на лед реки Ухтарки при тридцати градусном морозе, тридцать четыре человека заключенных из седьмого барака. Всем тридцати четырем человекам пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них умерли уже в лазарете.

Терпение сидельцев лопнуло, когда начались массовые казни политических заключённых Ухтпечлага в районе реки Юн-Яга. Карательной операцией руководил помощник начальника ГУЛАГа, все тот же лейтенант Кашкетин. Тогда, в посёлке Чибью, расстреляли восемьдесят шесть заключённых. Но бунт начался, когда стали известны события, прозванные среди заключённых как «кашкетинские расстрелы». Тогда в районе реки Ухтарки было расстреляно тысяча восемьсот заключенных. Такое большое число заключённых нельзя было быстро уничтожить «обычным способом», и поэтому пошли на хитрость – инсценировали пеший переход в другой лагерь, по дороге, из засады, открыли пулемётный огонь. Оставшихся в живых каторжан, НКВДшники, добивали из личного оружия.

Бунт подняли политические заключенные Водного промысла, в июле тридцать восьмого года, Это было самое большое подразделение, насчитывающее почти четыре тысячи человек. Узнав о событиях в Чибью и на реке Ухтарка, заключенные разоружили охрану и заперли ее в казармах. Лейтенанта Кашкетина линчевали, привязали его за ноги к двум лошадям, и пустили их в разные стороны. Убили еще пятерых конвоиров, участвовавших в массовых расстрелах. Начальника лагеря, старшего майора госбезопасности Иоссем-Мороз, посадили под арест в его же кабинете и вызвали руководство НКВД.

В августе прибыло начальство. Начальника лагеря арестовали и назначили на его место старшего майора госбезопасности Цесарского. Активистов бунта перевели в другие лагеря, а сам Ухтпечлаг расформировали и создали на его базе четыре отдельных ИТЛ. Всех каторжан то же поперебрасывали в разные лагеря.

Я волей случая попал в драматический театр Ухто-Печерского исправительно-трудового лагеря на должность художника-декоратора. При расформировании лагеря в одном из бараков, я встретил профессора Ленинградской художественной академии Савицкого Якова Михайловича, к которому на летних каникулах я ходил на занятия по живописи, еще в Ленинграде. Он меня сразу узнал и очень обрадовался. Он рассказал мне, что его перевели в драматический театр лагеря на должность главного художника, и он набирает штат художников, в котором обязательно найдется место и для меня. Он записал мои данные и через три дня меня перевели в штат театра. Вот, что порой вытворяет «кукловод» человеческих судеб.

Возможно, благодаря такому повороту судьбы, я и выжил в этом северном аду. Кроме основной работы в театре, у заключенных я был «доктором», то есть, если по-простому, набойщиком татуировок. Специальность уважительная, но ответственная. Штатный «доктор», должен быть профи в своем деле. Это не «партаки на малолетке мастырить», здесь обращались люди уважаемые и требующие индивидуального подхода. Набить «Фрак с орденами» дело серьезное и требующее определенного навыка и знания «масти».

Как бы то ни было, но перевод меня в театр художником, спас меня, и дал возможность познакомиться не только с блатными сидельцами и идейными политзаключенными, но и окунуться в чертоги Мельпомены и приобщиться к великому и прекрасному искусству театра.