Маханакхон - [71]

Выехали из спящего города, Игорь лежал на жестком сидении, поджав колени к подбородку, и старался не плакать. Когда появились первые лучи рассвета, уснул.

Очнулся через несколько часов, было жарко от солнца, бьющего через окно. Посмотрел в зеркало на лицо Егорыча – решил ничего не спрашивать.

Игорь то дремал, то просыпался, а за окном все тянулась через лес трасса. На обед не останавливались, Егорыч только буркнул:

– Возьми в черной сумке.

Игорь достал бутерброд и бутылку «Боржоми», нехотя перекусил. Егорыч только пил кофе из термоса и жал на газ.

После полудня остановились сбегать в кусты, Егорыч заправил машину из канистры, стоявшей в багажнике, и они понеслись дальше.

К вечеру «буханку» сильно затрясло – асфальт кончился, а лес подступил к самому краю дороги. Неба стало не видно за темной хвоей.

Наконец, уже ближе к полуночи, тряска вдруг прекратилась, Егорыч распахнул дверцу и выпрыгнул наружу. Игорь разглядел в лунном свете высокий забор, а за ним – несколько крепких деревянных строений. Мальчик не знал, что тут, в удаленном охотхозяйстве на юге Хабаровского края, он проживет почти четыре года, практически в полной изоляции.

Отец не приехал ни через три дня, ни через неделю. Все это время Егорыч не отвечал на вопросы, сидел у себя в комнате, а Игоря не выпускал за забор и даже пострелять не давал.

На десятый день Егорыч отправился в поселок, воспользоваться телефоном на почте. А вернулся не просто угрюмый – черный.

Посадил Игоря за стол на кухне, долго смотрел на него, потом сказал:

– Нету больше Володи, отца твоего.

– Почему? – только и спросил Игорь. От неожиданности он даже не успел испугаться или огорчиться, был просто растерян.

– Убили, почему еще! – рявкнул Егорыч. – Решил из коммуниста стать бандитом, вот и кончил по-бандитски. Галька, лярва та, что от корейца сахалинского залетела, вернулась она из Москвы. Да не одна. Новый хахаль у ней теперь, из желудёвских.

– Каких? – только и смог спросить Игорь.

– Таких, – буркнул Егорыч. – Самая жесткая на Москве группировка. Наши местные упыри, по сравнению с ними, просто октябрята. Мстить Галька приехала: то ли за корейца своего, то ли за то, что выгнал ее Володя… Уж не знаю, что она хахалю наплела, да вряд ли правду про паскудство свое. В общем… Поставили Володьку нашего на ножи. Он хоть и не последний человек, но против желудёвских куда ему… Я с Михалычем созвонился, у которого охранная фирма, бате твоему телохранителей предоставлял – ну те два парня, что в коттедже дежурили. Нету больше тех парней. Нашли обоих в вашем доме, прострелянными, тем же утром, что мы уехали. Михалыч, ясно дело, не стерпел, стал разбираться, да разве на желудёвских попрешь… Нету больше у него агентства, а сам за границу, в Таиланд валить собрался, пока живой. И батю твоего нашли, в ванной. Порезали его, да не спеша, аккуратно. Вскрыли вены и смотрели, как вытекает…

Игорь плохо помнил, что с ним было в следующие несколько дней. А может, он просто не знал слов, чтобы подобное описать.

Было не просто больно или грустно. То, что он испытывал, находилось за гранью плохого и хорошего, это было совершенно невыносимо, несовместимо с существованием. В четырнадцать лет он почувствовал, что хочет умереть. Но только в том случае, если вопреки всеобщему мнению нет ни рая, ни ада. Он хотел перестать быть. Пусть не будет ничего – ни его, ни этой всепожирающей боли.

Две недели Игорь сильно болел, а Егорыч, матерясь под нос, его выхаживал.

Мальчик, лежа в забытьи, осознавал – если эта боль, эта чудовищная потеря, останется, она его уничтожит, уже уничтожает.

И он с горячечной энергией стал думать – как от нее избавиться? С причиной ничего сделать нельзя: отца не вернешь, это ему уже в четырнадцать лет было понятно.

Тогда что можно сделать с самой болью? Откуда боль вообще берется?

В таежной избе не было книг философов, которые могли бы предложить ответы на его вопрос. И Игорь, глядя в дощатый потолок, пришел к смелому выводу. Горе, страх и грусть приходят, потому что люди верят: так должно быть. Все они признают некий закон, некое необсуждаемое правило. Что-то плохое случилось – надо об этом горевать. Это как с уголовными наказаниями: убил человека – должен сидеть в тюрьме.

Но ведь есть много тех, кто криминальные законы нарушает и обходит. Отец говорил, что в новой России только так и можно, – время, когда жили по закону, прошло.

А что если внутри, в своем уме и сердце, нарушить самый главный закон?

«По закону нужно убиваться из-за смерти отца – а я не буду. И не потому, что не люблю его. А потому, что бесполезно. Горюя, его все равно не вернешь».

И эта простая, странная, абсурдная для большинства взрослых идея спасла Игоря. Не сразу, но он стал отключать боль утраты. «Эмоциональный милиционер», заставлявший соблюдать законы чувств, был упрям, но постепенно сдавался. Игорь отказывался его слушать – и тот оказался бессилен.

Через три дня после Открытия (так Игорь стал его называть, с большой буквы) уже встал с постели, к большому облегчению Егорыча.

– Чё мы теперь будем делать? – спросил Игорь.

Старик, как обычно щурясь, посмотрел ему в глаза, а потом вдруг закричал, видно, прорвалась вся накопившаяся досада: