Магистр Ян - [94]

Наконец вдали показались огни Констанца. Кормчий, подававший сигналы, ускорил темп. Гребцы налегли на вёсла. С берега доносился отдаленный гул толпы.

Лодки одна за другой начали причаливать у моста святого Конрада. На ступенях пристани хозяева города расстелили ковры, а по их краям поставили часовых. Римского короля ожидали посланцы папы, собора и города. Как только Сигизмунд ступил на землю Констанца, зазвучали фанфары и загудели колокола. К Сигизмунду подходило то одно, то другое посольство. Послы сильно замерзли, — их посиневшие губы с трудом произносили латинские слова. Позади послов, тесно сгрудившись, стояли зеваки. Когда прозвучало последнее приветствие, гофмаршал и церемониймейстер построили процессию. Скоро сна тронулась. Впереди — герольды и конные трубачи, затем — венгерские всадники в леопардовых шкурах. Вслед за ними двигались Сигизмунд на белом жеребце, Барбора в носилках между двумя лошаками, покрытыми алыми, шитыми золотом, попонами, а за ней — тоже в носилках — Елизавета, королева Боснии, и Анна, герцогиня вюртембергская. За носилками тянулись титулованные всадники, саксонский курфюрст Людвиг со своим герольдом и бесконечное множество графов, баронов, рыцарей, телохранителей, придворных дам, пажей, имперских чиновников, писарей и слуг. Факельщики освещали дорогу, держа факелы высоко над головой. Городские флаги были опущены к земле. Трубачи поднесли к губам фанфары, а барабанщики ударили палочками по барабанам. Процессия вступила в город, пересекла площадь и повернула за угол. Длинная, с двумя тесными рядами факелов по обеим сторонам, она походила на огромную светящуюся гусеницу. Факелы мигали, сыпали искры и чадили красным пламенем, — всюду блестели позолота, королевские облачения, меховые плащи и оружие, вынутое из ножен.

Сигизмунд ехал на своем любимом жеребце. Свет факелов придавал его рыжим усам бронзовый оттенок. Император наклонял голову то влево, то вправо, улыбался и приветствовал толпу движением руки, затянутой в белую перчатку. Поверх перчатки виднелся перстень с большим камнем. Собственно, это было всего-навсего цветное стекло. Драгоценные камни его императорскому величеству пришлось заложить. Разумеется, никто из зевак не знал этого и не мог знать. Не думал об этом и сам Сигизмунд. Казалось, что его глаза вглядывались в каждого человека, хотя он только скользил ими по лицам некоторых людей. Император воображал себя центральной фигурой, вокруг которой будет вращаться весь собор, и рассчитывал, что с божьей помощью повернет дело так, как ему хочется.

Барбора скрылась в глубине носилок и, погрузившись в подушки, опустила занавески. Ей ужасно надоело выглядывать из своего гнезда. К сожалению, ей придется сидеть в нем, как узнице, целые недели. Лошак впереди, лошак позади, а прямо перед ее носом — Сигизмунд. Проклятая судьба, ужасная тоска. Умрешь от скуки…

Сигизмунд остановился в ратуше. Раздевшись у горящего очага, он приказал слугам покинуть его и позвать Освальда фон Волькенштайна.

— Ну, выкладывай свои новости… — сказал Сигизмунд, приветствуя вошедшего к нему поэта и шпиона. Церемонно поклонившись императору и не дождавшись позволения, Освальд фон Волькенштайн плюхнулся в одно из кресел. Усевшись поудобнее, он с изумлением посмотрел на обнаженное мускулистое тело римского короля, полное сил и жизни. «Пока ты крепок, — думал рыцарь, — но скоро начнешь толстеть. Тогда вся твоя мужская красота полетит к чертям. Впрочем, твоей милости давно бы пора туда. Стоило тебе на минуту раздеться, как ты потерял свое величие, — и уже никто не догадается, что ты, голый человек, — римский король. Тебя легко принять и за батрака-мукомола…»

Сигизмунд растопырил пальцы над огнем, который освещал его руки, покрытые рыжеватым пушком, и спросил:

— Ну как?

— Новостей немало, ваше величество, — ответил ему рыцарь. — Взять хотя бы вашего приятеля — святого отца. Ему, бедняге, не везет. Он пригнал сюда целое стадо прелатов, чтобы обеспечить себе большинство при голосовании, а мерзавцы кардиналы перехитрили его. Они заявили: в голосовании примут участие не все собравшиеся, а только представители народов. Каждый народ имеет право на один голос. Стало быть, Иоанну XXIII нечего надеяться на большинство голосов. Он заранее бесится! Французы прислали сюда самых рьяных прелатов — упрямого осла дʼАйи и благочестивую вяленую треску Жерсона. «Хоть бы этот остался дома», — думал о нем папа. Но Жерсон всё-таки прибыл сюда. Вашей милости знаком припев песни дʼАйи и Жерсона: «Собор выше папы!» Они, подобно старому Катону, то и дело твердят: «Карфаген должен быть разрушен». Так хотят они свергнуть папу. У Жерсона есть какое-то сочинение. Он пишет, что недостойного папу можно даже посадить в тюрьму и казнить… Говорят, он прилагает к своему сочинению целый список грехов и преступлений Иоанна XXIII. Таково главное обвинение. Если оно справедливо, то для составления подобного документа не хватит шкуры самого большого барана. Что касается нашего милого Констанца, то он из захолустной Абдеры, [55] слава богу, превращается в столицу мира. Он так растолстел, что легко мог бы родить тройню. Но я не стану утомлять вас, ваше величество, пустяками. Я составил список важнейших главарей, съехавшихся сюда. Против каждого я пометил, где он расположился. Вы, ваше величество, будете жить в Петерсхаузенском монастыре, пока вам не подготовят дворец в городе.