Магистр - [30]

Следующего он нашел в опиекурильне в Сиани – ему ведь приходилось пополнять изумрудную шкатулку. В этом городе его влекло к погребальному кургану над Цинь Шихуаном и к глиняным воинам, которых обнаружат лишь через добрых полвека[52] (он провел под землей в сломанных временем рядах древних солдат последнюю опиумную ночь – затем камень опустел). Он искал и то, и другое: и опиум, и продавца. Всадник не знал свои жертвы по именам. Он устанавливал эти имена, лишь чтобы найти их, но покупатель сои или куритель опиума не были для него Сяо Ваном и Шу Иньчжэнем, они были лицами, руками, телами, запахами и переломанной музыкой, они занимали тот участок его сознания, который не должны были занимать.

Перекупщик держал опиекурильню неподалеку от восточных крепостных ворот, на вечно темной улочке к северу от Дун-улу, где можно было купить все – от лаковой шкатулки и горсти рисовых зерен до девочки-рабыни. Всадник оставил коня у какого-то местного фактотума[53] и отправился в лабиринт переулков. В первый раз в стране попытались запретить опиум в 1729 году, тщетно. Британцы завалили империю зельем из Индии и навязали дальневосточному гиганту две Опиумные войны, во время которых неплохо взнуздали старого дракона – в 1840 и 1858 годах. А потом опиумный мак так хорошо прижился на китайской почве, что ко времени продвижения всадника в глубь Китая около четверти всех мужчин империи смотрели на желтый свет сквозь влажный дым опиумной трубки. Юный всадник никого не осуждал – ни британцев, ни китайцев, ни курильщиков, ни продавцов. Он двигался через страну, как нож полевого хирурга движется через больную плоть, – бестрепетно и неумолимо.

Идя по Дун-улу, молодой человек поневоле цеплялся взглядом за людей и пестрые товары. В одном месте покачал головой, любуясь огромными бутылями с заспиртованными змеями, и приобрел приглянувшиеся ингредиенты – жемчуг и лекарственные травы из реестра Сунь Сымо[54]. В другом купил пару бананов для большой грустной обезьяны в ошейнике, сопровождавшей старика в черном полотняном костюме, матерчатых тапочках и плоской шапке. Обезьяна отдала один банан старику, старик и пеший всадник скупо улыбнулись друг другу. Потом он остановился у лотка продавца шелка и, кажется, впал в транс, бесконечно разглядывая вышитых фениксов, драконов, узоры и цвета. Ему, привычно одетому в черное, нравился невозможный синий, как мечтавшее о закате небо в глубинах космоса, и столь же невозможный алый, как сердце, разорвавшееся от радости, и зеленый, торжествующий, победный зеленый, как рисовые всходы, как его камень. Он вздохнул, потому что ничто из этой красоты ему не было нужно – ни для себя, ни для кого-нибудь еще, – но все-таки купил традиционный крытый шитой тканью футляр для свитка. Не зря ведь так долго любовался, а футляр он заполнит. Потом он увидел мальчика, продававшего камелии. Они плавали в большой плоской вазе, живые, уязвимые и смертные. На таком цветке не усидел бы Будда или бодхисатва Гуаньинь[55]. Они показались всаднику простыми и неуместными здесь, в этом переулке. Поэтому он дал мальчику столько денег, что тот принялся лихорадочно ловить и доставать купленные цветы, пока всадник не остановил его. «Убери, – сказал он, указав на дом. – Просто унеси внутрь и больше не продавай». Один цветок он взял с собой.

В притоне всадник сразу прошел к хозяину. Никто не задерживал его: добравшийся сюда некитаец, видимо, знал, что делает, а опиекурильщики окружающим не интересовались. Не так вышло с одноглазым Шу Иньчжэнем.

– Дьявол! Дьявол! – завопил Шу к неудовольствию молодого человека, который не любил крика. Но никто не шел на помощь умелому, как все боксеры, Шу, ведь в каморке у него хранилось оружие и холодное, и горячее, стоял под рукой и чайник с кипятком. Страна, восставшая против заморских дьяволов, среди которых этот мальчишка был чуть ли не первым, простиралась вокруг Шу, словно шелковый халат богача, – усеянная, утыканная миллионами людей, ненавидевших его, этого выжившего дьявола.

– Не кричи. Дай мне хорошего опиума, – сказал молодой человек и положил на стол серебряный кораблик. – Дашь мне свой самый лучший опиум, и я уйду.

Шу подчинился. Он залез под стол, достал ящик, из ящика коробку, из коробки сундучок, из сундучка шкатулку, из шкатулки ларчик, из ларчика жестянку. Открыл ее, продемонстрировал содержимое, дождался кивка и передвинул жестянку по столу вперед. Молодой человек передвинул вперед серебряный кораблик. Шу протянул руку. Молодой человек в одно движение выхватил из-за спины прямой меч, который носил там по ихэтуаньской моде, и отрубил уже схватившую серебро руку. Затем он снес Шу голову, вместив в небольшую паузу между двумя проходами клинка короткое сообщение о том, что убивать за деньги, наверное, как-то можно, но женщин и детей – нехорошо.

Да, плохо. Убивать нехорошо, Винсент Ратленд. Но ведь ты сделал это, правда? Он сдержал обещание: взял самый лучший опиум Одноглазого Шу и ушел, оставив на столе серебряный кораблик и белую камелию.

Карлуш не помнил, как закончилась музыка. Он почему-то захотел камелию из черной вазы и взял ее. Музыкант, ненароком создавший в его голове обе картины, одинаково фантастические, – ту, где король был инквизитором в маске чумного доктора, и ту, где король смотрел на происходящее из-за спины всадника, убившего торговца опиумом, покачал головой, но останавливать гостя не стал. Карлуш ушел, вдев цветок в петлицу и не закрыв дверь.