Магический кристалл - [17]

— Так сколько?

— В твоей казне, август, нет и половины того. А нужно выдавать жалованье легионам и еще заплатить за медь, потраченную на колосса. Хотя, колосса уже не существует…

— Поеду сам!

— Увидев тебя, август, этот Минор еще выше поднимет цену, ибо раб — его священный доминий.

Представление на пристани закончилось, так и не начавшись, караул развернулся и, соблюдая строевой порядок, направился улицей, подготовленной для проезда Артаванской Сокровищницы. Император уже готов был сказать, что коль скоро хозяин не платит налогов со своего доминия и ведет тяжбу с фискалами, то можно попросту реквизировать раба в пользу империи, но глядя на ушедшего ни с чем префекта города, с подступающей тошнотой и отвращением ощутил немощность власти, утратившей силу вместе с божественностью.

И от внезапного приступа собственной слабости закружилась голова, дрогнули колени.

— Тогда возьму силой, — проговорил он и бессильно опустился на мраморную скамью.

— В тот же час рухнет все, что мы еще называем империей, — вымолвил комит. — И ты вместе с ней, как колосс. Если не будешь похоронен под ее обломками, то тебя изрубят на части. В любом случае империя станет самой великой могилой, когда либо существовавшей на земле. Тебя не спасет даже магический кристалл, по слухам, способный дать его обладателю божественное начало…

— Скажи мне, что я должен сделать, Антоний?

— Прежде услышь меня, август.

— Я слышу!

— Этот бессмертный юноша… Он не человек. Он — бог варваров! Марий пленил их бога!

Уже не первый раз за последние дни в присутствии Юлия произносили это имя, которое вызывало не просто неудовольствие, что комит презрел негласное правило, восхваляя перед ним другого императора; одно упоминание о Марии сейчас привело его в бешенство.

— Да он был бездарным стратегом и никчемным императором! Он не выиграл ни одного сражения! И при нем скифы отбили Танаис и взяли себе все северные земли, прилегающие к Понтийскому морю! За которые теперь бьются мои легионы!.. Своими интригами с федератами он подорвал былую мощь ромейской империи! Он впустил орды диких обров в наши северные провинции! С него началось то, что мы вынуждены исправлять сегодня! И терпеть унижения!…

И все-таки он не мог назвать сейчас самой главной причины, по которой таил обиду на императора Мария, двести лет назад сдавшего город Танаис варварам. При одном упоминании этого имени у Юлия дергалась и приходила в неуправляемый трепет правая рука, будто ему снова отсекали большой палец. Возле этого проклятого города, еще будучи декурионом конницы, он попал в засаду и был пленен. Скифы не продавали своих пленных в рабство, и Юлия миновала эта позорная участь, однако степные варвары придумали иное унижение: всякий, кто хотел освободиться и вернуться на родину, обязан был за один год выучить их дикий язык, после чего пленнику отрубали большой палец на правой руке вместе с суставом, чтоб он никогда не смог держать в ней тяжелого оружия либо натянуть боевого лука, и отпускали.

Юлий очень хотел вернуться в Ромею, чтобы прийти потом и отомстить за себя, поэтому выучил варварский язык и лишился пальца. И теперь он менее всего опасался, что взойдя на престол, может получить прозвище Беспалый (а так его иногда называли), напоминающее ему о поражении и пленении, тем паче, вовсе не расстраивался из-за руки, которая теперь походила на длинную обезьянью лапу; страшнее было другое: подлые и коварные скифы неожиданным образом внесли тайную, заразную болезнь в его сознание, и в минуты сильного душевного волнения, будь то горечь разочарования или радость победы, он внезапно забывал латынь и незаметно для себя говорил только на этом навязчивом варварском языке.

Он научился блестяще владеть оружием, вкладывая его в левую руку, но что бы он ни делал, не мог избавиться от изуродованного болезнью разума и был вынужден в любой ситуации скручивать себя, как скручивают жесткий канат баллисты, дабы сдержать всякие свои чувства. Никто, даже самые близкие, не знали об этом пороке (по крайней мере, он так считал), поэтому и радость и гнев Юлий выражал холодно и равнодушно, втискивая себя вместе с чувствами в доспехи бесстрастия, словно катафрактарий, замыкающий себя в броню вместе с лошадью.

— Ты кричишь, август, — промолвил тихо Антоний, заставляя императора прислушиваться. — А значит, ты сейчас слаб. Неужто я ошибся в тебе? И ты совсем не умеешь переживать временные неудачи?.. Выпей хотя бы вина, коль сейчас нечего больше вкусить, что подняло бы твой дух и усмирило мятущееся сердце. Может, тогда откроется слух?… Да, август, было время, когда императоры покоряли не только целые народы, но и пленяли их богов. Митра, коему ты втайне поклоняешься, чьим богом был изначально?.. А что же ныне? Ты не можешь покорить земную женщину, стоящую у твоего порога. Ты не в силах заманить ее в свой дом, ибо не испытываешь тех чувств, на которые самые гордые царевны летят, как бабочки на огонь. И хотят быть плененными!… Душа Авездры так же пуста и слепа, как и твоя. Но она ищет чуда и жаждет увидеть его.

Голос обезоруживал, а непривычное взгляду, отрешенное и вместе с тем возвышенное состояние комита прилипало к лицу и рукам, как прилипает незримая паутина в темных и запущенных углах дворца или дикий варварский язык — к сознанию.